Елена Образцова: «Я – ленинградка, раз и навсегда…»

Всемирно известная оперная певица бесконечно благодарна судьбе за то, что ей позволено было выжить в блокаду

Елена Образцова, обладательница одного из лучших меццо-сопрано в мире, не только исполнила весь классический репертуар, написанный для этого голоса, не только дала бессчётное количество концертов на всех континентах и в качестве режиссёра поставила на сцене Большого театра оперу Массне «Вертер». Она создала Фонд поддержки музыкального искусства и Культурный центр Елены Образцовой. Организовала международные конкурсы молодых оперных певцов и юных вокалистов. Даёт мастер-классы в разных странах мира, даже в Японии. В декабре в Петербурге начнёт работу Академия высшего вокального мастерства Елены Образцовой. Но и этого ей мало.

Тогда – джаз. Игорь Бутман, Денис Мацуев и Елена Образцова сообразили «Джаз на троих», и эти концерты просто взорвали музыкальную общественность. «Я очень люблю всё пробовать!» – объяснила она. Театр: в 2000 году оперная звезда дебютировала на драматической сцене в спектакле Романа Виктюка «Антонио фон Эльба». И хотя ей поначалу было странно перед зрителями не петь, а разговаривать, решилась ещё на одну постановку – «Реквием по Радамесу». Увлеклась фотографией. Издала книгу мемуаров, а теперь собирается написать ещё одну («Домашнюю книжку, такую… уютную, обо всех моих друзьях»). Пишет стихи – на русском, итальянском («Понятия не имею, откуда это пришло!») и французском языках…

Ну разве можно всё это уместить в обычные 24 часа?!

– Вы знаете, я привыкла трудиться. Музыка – это великий труд, всю жизнь. А как же? Бог дал талант, благословил. Надо отдать, отработать…

– Елена Васильевна, вы в стольких странах побывали, столько прекрасных городов видели, пели на лучших площадках мира… Родились в Ленинграде, но давно уже живёте в Москве. Кем вы себя считаете – москвичкой или петербурженкой?

– Всё время мне задают этот вопрос, и я отвечаю: я ленинградка. Раз и навсегда. Я люблю этот город, его архитектуру, его линии, стройность, это вошло внутрь и воспитало меня как художника. И в этом городе мне так хорошо пелось!

– Не так, как в Москве?

– В Москве я всегда сдавала экзамен потому, что много профессиональных музыкантов ходили на мои концерты. Я знала, что мне надо показать всё, на что я способна, и первые несколько номеров я должна была напряжённо себя контролировать, но потом пение захватывало, и удавалось забыть об этом. А вот в Питере я такого не ощущала. Хотя взыскательной публики здесь было не меньше.

– День снятия блокады – это же и ваш праздник!

– Я ленинградка, я блокадница, и я выжила. Я знаю цену жизни. Я помню ту жажду жить. И это даёт такую большую потенцию мне до сих пор!

– Елена Васильевна, вы что-нибудь помните из того времени?

– Когда началась война, мне было два года, но, конечно, какие-то воспоминания сохранились. Воздушные тревоги. Мама рассказывала, что в бомбоубежище, куда мы спускались во время налётов, я кричала так громко – есть просила, что люди говорили: «Опять эту крикуху принесли!» А потом сил у мамы становилось всё меньше, и мы перестали спускаться… А поначалу с четвёртого этажа мы бегали, перескакивая через мёртвых людей. И вы знаете, даже страха не было никакого. И на улице, где мы жили, на Маяковского, была рядом больница, и там штабелями лежали трупы… засохшие такие, вернее, замёрзшие, не похожие на людей, – и тоже никаких чувств они не вызывали. Страх был один: вдруг не хватит хлебушка, за которым мы стояли в очереди в нашу булочную. Что на нас хлеб кончится. Вот это я запомнила. И теперь, когда мы ходим по всяким шикарным ресторанам и кто-то что-то оставляет на тарелке, у меня душа болит – сейчас бы завернула и отнесла домой. На всю жизнь это чувство остаётся, поверьте! Когда двадцать лет назад умерла моя мама и я стала разбирать её вещи, у неё наверху, на антресолях, нашлись три коробки. В одной была соль, в другой – чёрное мыло, в третьей – спички. Она хранила этот запас до последнего дня… И откУсочки разные недоеденные лежали в морозилке. Она знала, что есть их никогда уже не будет, но выбросить не могла… Как все блокадники.

– Правда ли, что вы сохранили свою блокадную игрушку?

– Бобка мой. Чудный маленький пёс, талисман. Мама купила эту собачку, когда ещё была беременна, и он до сих пор со мной. Теперь я уже и не знаю, на кого он похож, ушки у него уже не родные, сделаны из гимнастёрки, глазки когда-то были красивенькие, блестящие – сейчас пуговицы пришиты. Он всегда был со мной на экзаменах, потом объездил весь мир. Теперь я Бобку уже не всегда с собой беру, но, когда чувствую себя плохо или волнуюсь перед концертом, я его кладу на рояль, и он мне помогает.

– Кончилась война, вы вернулись из эвакуации…

– Нас в 1943-м вывезли из Ленинграда в вологодскую деревню.

– О чём вы мечтали в детстве?

– Стать артисткой. Меня так все и звали – Ленка-артистка. Я всегда пела, сколько себя помню. В школе была звездой самодеятельности. Отец хотел, чтобы я поступала в радиотехнический, и когда узнал, что я поступила в Консерваторию, год со мной не разговаривал. А потом я поехала в Финляндию на фестиваль молодёжи и студентов и привезла золотую медаль, только тогда он в меня поверил. И дома меня встретил рукописный плакат «Привет лауреатше!». А мама, наоборот, меня всегда поддерживала. Сказала: «Не боги горшки обжигают, иди пробуй». Но тогда я о карьере певицы и не мечтала. Это сейчас все – карьера, карьера… А я просто хотела научиться петь, чтобы выразить свою душу. И рассказать то, о чём другие не знают.

– Вас признали лучшей Кармен всех времён и народов. И кто признал – испанцы! Но вы же не испанка, темперамента типично российского, так?

– Конечно, я принадлежу этой стране.

– И что, никогда не хотелось принадлежать миру? С вашим талантом? Уехать за океан?

– Никогда. Во времена холодной войны и «железного занавеса» я пела в «Метрополитен-опере», и меня очень уговаривали остаться, замки всяческие предлагали, деньги… У советских певцов тогда отбирали все деньги, и вместо тысяч долларов нам давали 115 рублей за выступление, но мне и в голову не приходило возмущаться. Я полагала, что всё правильно и заработанные мной деньги идут на детей, больницы, что-то нужное стране. Так что уехать – нет, никогда в жизни, даже мыслей таких не было. Здесь просто: я иду по улице, навстречу бабка – и я всё про неё знаю. Какая у неё пенсия, о чём она думает, как живёт. У нас с ней общая история. И я понимаю: я дома.

– Так вот, о Кармен. Где вы черпали испанский огонь, эту страсть, этот южный темперамент?

– Это всё Боженька даёт, больше черпать негде.

– Или у вас были испанские учителя?

– Я ездила и на конкурсы, и на концерты в Испанию, и в спектаклях участвовала, и я хорошо знаю эту страну. У меня была подружка испанка, похожая на цыганку. Темнокожая, жгучая, мы с ней на машине исколесили всю страну. А первую свою Кармен я спела на Канарских островах, в театре «Перес Гальдос». Меня принимали прекрасно. А потом… ужасно смешно было. После спектакля нас пригласил к себе на виллу один очень богатый человек. Мы пришли, а там везде звучит «Кармен». Я слушаю и думаю: боже мой, кто это поёт, потрясающе просто, надо бы повнимательнее послушать, а мне говорят: «Это же вы!» Я себя не узнала. Мне было так стыдно! Я тогда ещё ни разу не слышала себя в записи. И магнитофонов у нас не было…

– Это тогда вы стояли на коленях перед Монсеррат Кабалье, а она – перед вами? И, говорят, вы её русскими мехами одарили?

– Ха-ха-ха! Всё не так. Это я приехала в Театр Лисео в Барселоне, вот как раз тогда меня назвали лучшей Кармен…

– Расскажите…

– Это был фестиваль «Кармен», и было четыре спектакля с разными составами. Я тогда пела с Пласидо Доминго, и в один момент мы с ним сделали совершенно немыслимую импровизацию… Дело в том, что Эскамильо был в том спектакле потрясающе красивый, ну такой красивый мужик, просто сумасшедший. И этот паразит меня поцеловал! По-настоящему, на сцене! Я подумала: ой, сейчас забуду все слова! Ничего не соображаю! В это время выходит Доминго и поёт: «Ты его любишь?» Я посмотрела на него мутными глазами и пою в ответ: «Люблю, обожаю». И мы начали играть любовь заново, и я весь четвёртый акт провоцировала его на убийство, мне хотелось, чтобы он стал настоящим мужчиной – в понятии Кармен. То есть бандитом. И когда он меня убивал, я умирала в счастье – так я сыграла, – потому что я оставляла после себя настоящего мачо. И это всё было импровизацией. И когда Доминго пел: «Арестуйте меня, пред вами её убийца, Кармен, ты моя теперь навеки…» – он держал меня на руках (тогда меня ещё можно было поднять), что творилось в зале! И вот тогда сказали, что я – лучшая Кармен. А накануне я была на спектакле у Монсеррат, она пела «Сицилийскую вечерню» Верди, божественно! Я не выдержала, пришла к ней после спектакля и встала перед ней на колени, сказав: «Монсеррат, я не знала, что так можно петь, так идеально, так совершенно!» А у меня тогда была горжеточка маленькая, и я её попросила: «Возьми, я очень хочу подарить тебе что-нибудь на память, это самое ценное, что у меня есть!» А она: «Лена, оставьте себе, это для вас – горжетка, а для меня это только на шляпку...» Она с юмором, потрясающая тётка. А когда она услышала мою Кармен, тоже пришла и бабахнулась на колени, а я сказала: «Ну вот, теперь придётся вызывать домкрат тебя поднимать». Она расхохоталась, и мы здорово сдружились. И по сию пору дружим… Я в опере прожила столько жизней, столько испытала эмоций!

– У вас очень счастливая жизнь.

– Конечно! Разве можно было такое ожидать: после этой блокады, после этого голода, после всех бомбёжек, когда остаться в живых было большой удачей, невероятным везением, – и вдруг я стала знаменитой, объездила весь свет, пела на лучших сценах мира и всё, что я хотела, спела. Петь – это такое наслаждение! Бывают моменты, когда ты поёшь и не думаешь ни о технике, ни о публике, ни о чём, – и Господь тебя забирает в какие-то параллельные миры…

– Что, в этот момент вы не с нами?

– На небесах.