«Голливуд всегда впереди всех паровозов»

Литовский актёр Владас Багдонас признался, что быть в компании с великим Бергманом для него – большая честь

Экспансия литовских актёров и режиссёров в российскую культуру – тот редкий случай экспансии, который хочется приветствовать. Донатас Банионис, Регимантас Адомайтис, Юозас Будрайтис, Эймунтас Някрошюс, Римас Туминас – господи, не забыть бы кого! – эти имена ласкают и слух, и взор российских театралов, кинозрителей. Владас Багдонас на советском экране появился в начале 70-х и за четыре десятилетия сыграл более 30 ролей, однако всероссийскую известность ему принесла одна из последних – роль Петрова в фильме Павла Лунгина «Дирижёр»…

– Владас, ваши прославленные соотечественники признавались, что в Петербурге, в России их знают лучше, чем на родине. После фильма «Дирижёр» Багдонаса в Литве знает каждый?

– Что такое «Дирижёр», в Литве знает только маленькая часть интеллигенции – та, что интересуется российским кино. И те, кому просто довелось посмотреть картину, – она была показана только раз. На фестивале религиозной музыки. Ну, ещё кто-то видел по российскому телевидению.

– Не понимаю! Это ж шедевр!..

– Шедевр не шедевр, я, по понятным причинам, судить не берусь. Хорошо, если так. То, что такие картины не один вы считаете шедевром, только плюс кинематографу. Дело в том, что большая часть литовских зрителей – молодёжь. С конца 80-х годов молодые люди перестали интересоваться русской речью. Я не говорю о том, что русский язык был удалён из школьных программ, но никто не настаивал на изучении, как это было во времена моего ученичества. Тогда русской речи уделялось столько же времени, сколько и литовской. А сейчас, по-моему, и в университете только факультатив. Поэтому очень многие молодые литовцы не знают русского языка. А делать субтитры для «Дирижёра» было бы довольно дорого… Фильм Павла Лунгина не участвовал даже в фестивале российского кино в Каунасе.

– Лунгин говорил: «Дирижёр» – фильм не фестивальный. Может, поэтому?

– Может быть. Но Голливуд всегда шёл впереди всех паровозов, и голливудская кинопродукция у нас в Литве всегда занимала главное место в прокате. После литовской, конечно. Есть, конечно, в Литве люди, которые видели фильм «Дирижёр», им он нравится, но говорить, что после «Дирижёра» меня знают даже в глубинке, будет неправдой. Я бы сказал так: кто-то меня знает по театру, кто-то – по кино, телевидению, но большинство по всё ещё продолжающемуся «концерту по заявкам».

– То есть?

– Я был довольно популярным в Литве эстрадным певцом, и меня в деревнях больше знали как певца. Мой голос звучал даже в самой глухой деревне, даже в домах, где не было телевизора, но было радио, особенно в 80-е годы. Но надо сказать, что эстрадой я занимался параллельно с театром. И сейчас где-то раз в неделю на телеэкране появляется моя физиономия в клипе, которому уже, наверное, лет сорок.

– Известно ли вам, почему Павел Лунгин пригласил на роль дирижёра по фамилии Петров литовца Багдонаса? Как поступило предложение? В каких спектаклях он вас видел?

– Павел Семёнович меня видел в «Отелло», может быть, в «Гамлете», но пригласил меня не Лунгин, а Костя Богомолов. Снимать картину начал он. Когда произошла смена «главных действующих лиц», я у Павла Семёновича спросил: может быть, и мне уйти? Он ответил: «Нет, Владас, будем работать дальше».

– Название картины менялось. Я больше чем уверен, что фильм не о дирижёре, не о проблеме отцов и детей, как может показаться, а о чём-то большем. И если бы не было фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние», наверное, у картины Лунгина было другое название – «Покаяние», «Раскаяние»…

– Наверное, вы правы: если бы не фильм Абуладзе, название было бы другое. Или осталось бы первоначальное – «Страсти по Матфею». Петров отправляется со своим оркестром в Иерусалим, чтобы исполнить именно эту ораторию.

– Да, но в Иерусалиме разгораются страсти-то не «по Матфею»…

– Согласен. Но музыка в картине имеет огромное значение. Слова о покаянии я услышал от Лунгина уже после того, как он смонтировал картину. Монтировал он очень долго. Допускаю, что мысль о покаянии появилась у него во время монтажа. Отснято было довольно много эмоциональных сцен, которые, как потом выяснилось, накладывались одна на другую, и одна другую убивала. Возможно, эти сцены мешали Лунгину быстро сделать фильм и давали повод для размышления. Возможно, сказалось то, что он перенял руководство в процессе съёмок и не сразу разобрался, о чём картина. Я не удивлюсь, если выяснится, что Павел Семёнович вообще не знал, о чём снимает. Някрошюс, с которым я очень много работал и работаю, никогда не знает, о чём ставит спектакль. В таких случаях, как говорится, важен результат.

– Мне кажется, управлять большим симфоническим оркестром сложнее, чем командовать армией. Как вы добивались достоверности? Обошлось ли без дублёров? Или в каких-то кадрах всё-таки мелькают не ваши руки?

– Нет, нет (смеётся), все руки – мои. Никакие дублёры меня не подменяли. Я очень долго изучал, что и как делает выдающийся дирижёр Владимир Федосеев. Постоянно в гастрольных поездках возил диск с записью его концерта и после спектакля обязательно смотрел. Я хотел заучить движения наизусть. Пытался советоваться с другими дирижёрами, они только брови удивлённо поднимали: «Есть у тебя видео, вот и учись. А вообще-то этому учиться нужно с первого класса музыкальной школы».

Когда Костя начинал картину, он сказал, что мне придётся дирижировать ораторией на публике. От одной этой мысли я чуть с ума не сошёл! Думал: это такая будет профанация! Кошмар! Но, слава Богу, кошмара не случилось. Павел Семёнович не то что позволил, а велел дирижировать вступление, темповое начало оратории. На каком-то такте я понял, что «потерялся», оркестр это почувствовал и… сам отыграл всё, что положено. Несмотря на мои ошибки, хористы даже поаплодировали, а скрипачи постучали своими смычками и сказали: «Как вы прекрасно дирижировали!»

– Ну вот видите!

– Да, ещё расскажу! Мне ассистент режиссёра передал такой диалог двух музыкантов. Один позвонил другому: «Мы записываем для кино ораторию…» – «А кто дирижирует?» – «Какой-то неизвестный дирижёр, из Прибалтики…» Они приняли меня за профессионального дирижёра!

– Ваша дочь – альтистка, вы с ней советовались? Она что-то подсказала?

– Нет, нет, нет. Я у неё ничего не спрашивал.

– Почему бы с близким человеком не посоветоваться?

– Я ей даже про сценарий не говорил. Но, посмотрев картину, дочь сказала: «Есть такие крутые дирижёры, я встречалась с такими…»

– В нашем петербургском театре «Балтийский дом» с неизменным успехом идёт спектакль «Москва – Петушки». Трудно себе представить более несценическое произведение, чем поэма Венички Ерофеева. Наверное, когда затевалась постановка, нельзя было не понимать: это в большой степени авантюра, она может не состояться, может провалиться… Вы такой же безумец, как Андрей Жолдак?

– Мы все понимали, что это произведение поставить невозможно. Жолдак сразу заразил нас своим темпераментом. Но вначале напугал толстенной инсценировкой, которую как-то очень легко стал листать: «Вот эту сцену будем ставить, и вот эту. А эту выкинем, и эту…» Я понял: режиссёр знает, что мы будем делать, и что делать придётся мне, он тоже знает. Своё знание Жолдак демонстрировал широко и громко. Но – никаких разъяснений! И, что интересно, потом, во время работы, – никаких конфликтов!

– Легко ли давалась «на зрителе» так называемая ненормативная лексика?

– Не мы же первые. Ненормативная лексика и в советские времена проскальзывала со сцены, а уж когда советская власть рухнула, она в каждом театре стала чуть ли не обязательной. Так что этим зрителя мы удивить не могли. Но у нас ненормативная лексика звучит из уст ангелов! А из моих уст ничего такого…

– Сейчас, в который уже раз, началась массированная борьба за нравственность. Как вы думаете, можно ли найти слова, альтернативные матерным, если вдруг потребуют: либо меняйте, либо закрываем спектакль?

– А вы думаете, «нормативная лексика» определяет нравственность? Нравственность, мораль… Ненормативная лексика не подталкивает человека к безнравственности. Это совсем разные понятия.

– И тем не менее…

– Я думаю, со спектаклем «Москва–Петушки» ничего страшного не случится, если ангел будет молчать.

– Как вам работается с Андреем Кончаловским в Театре имени Моссовета? (Багдонас играет Чебутыкина в «Трёх сёстрах». – Прим. ред.)

– Работается с ним легко, во всяком случае, мне. Возможно, кто-то считает иначе. Но это, скорее всего, те люди, которых всегда интересует «что» и «почему». Вообще россияне очень любят вопрос «почему» и «зачем»…

– И «что делать»?

– Да, да. «Что делать?» Я же ставлю эти вопросы очень редко. Я «что-то» делаю. И в повседневной жизни тоже так бывает: вначале сделаешь, а потом пожалеешь. Ну и что, ничего не делать? А в театре ошибки можно исправлять. К тому же вдруг режиссёр завтра решит иначе ту или иную сцену? Важно ещё то, что Андрей Сергеевич умеет поставить дело так, чтобы для тебя твоя профессия была приятной.

– По Кончаловскому, секрет успеха артиста: 70 процентов мастерства и 30 – души. По Някрошюсу – наоборот. А по Багдонасу?

– Андрей Сергеевич как-то говорил даже о 80 процентах. Мы с ним встретились в коридоре, и почему-то он заговорил об успехе. Как считает Някрошюс – это журналисты повторяют с моих слов. А я «от себя» в процентном отношении не могу судить. Другое дело, что успех рано или поздно придёт, если ты занимаешься своим делом усердно.

– Среди ваших наград есть Государственная премия СССР, по тем временам это – ого-го какая награда! Есть и премия Станиславского – зачитываю: «За вклад в развитие мирового театрального искусства». В чём лично вы видите вклад?

– Эту премию я получил вместе с Ингмаром Бергманом. И когда литовские СМИ узнали – «Вот это да!» Быть в компании с великим Бергманом – большая честь, но я прекрасно понимаю, что, если бы моим «компаньоном» оказался кто-то малоизвестный, никто бы на премию Станиславского даже внимания не обратил бы. Что же касается формулировки… Она мне нравится. А кому не понравится? Надеюсь, в ней есть доля правды.