Даниил Гранин: «Личности без памяти не существует»

Встреча с почётным гражданином Петербурга писателем Даниилом Граниным, как уже сообщалось в «НВ», прошла в Балтийском медиа-центре в рамках уникального проекта «История над нами пролилась…». Цель акции – отдать должное ветеранам, собрать и сохранить для потомков рассказы и свидетельства ныне здравствующих ленинградцев-петербуржцев, вынесших на своих плечах непростой ХХ век. Поводом для встречи послужил визит Гранина в Германию и его выступление в бундестаге – в день 70-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады.

– Я понимаю, что личность человека – это прежде всего память. Личности без памяти не существует. Конечно, наша история очень интенсивна; на протяжении жизни человека, даже краткой жизни, она насыщена множеством событий. ХХ век – это беспрерывные вой-ны (включая две мировые), это возникновение и гибель Советского Союза… Каждый человек участвует в исторических событиях. Я почувствовал себя участником исторических событий с началом войны. На войну я в первые же её дни ушёл добровольцем, в народное ополчение, потом была кадровая дивизия, танковые войска.

Мы с памятью, по-моему, обращаемся очень небрежно. Пушкин очень хорошо чувствовал и понимал историчность своего существования. Недаром он записывал любые исторические анекдоты. Всё, что шло через его жизнь, он старался зафиксировать. Хотя не был историком. И эти его исторические анекдоты, исторические заметки стали сейчас бесценным материалом. Таких людей в России, к счастью, было много, потому что наши люди чувствовали, что у нас официальная история – казённая; честная, правдивая история почти отсутствует.

…В Ленинграде отказались печатать нашу с Алесем Адамовичем «Блокадную книгу». Романов (Григорий Романов – первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. – Прим. ред.) сказал: «Вы разрушаете представление, которое создаёт наша партийная организация, что Ленинградская блокада – это героический подвиг народа. А вы пишете о чём? О страданиях, о мучениях людей, об ужасах, которые были во время блокады. Книга в городе не выйдет». И она не вышла. Мы напечатали её в Москве с большим трудом, через год-полтора.

Был создан такой красивый образ: Ленинград – город-герой. А в чём героизм? Не важно! Город, который выстоял… Да, действительно выстоял. Но какой ценой? Надо сказать, что не было разговоров о капитуляции, о том, что нужно как-то договориться с немцами, чтобы выпустили население или объявили Ленинград открытым городом, как Париж. Потому что мы знали: наша война – особая. Это война насмерть. Или мы – или они. Никакого компромисса быть не может. И действительно, после войны выяснилось, что существовал ряд приказов и указаний Гитлера, немецкого генштаба: капитуляцию не принимать. «Мы кормить русских не будем, нам надо кормить своих солдат. А что с русскими делать? Пусть или подохнут, или будем уничтожать». Мы не знали этих указаний, но понимали, чувствовали, что никакой капитуляции быть не может и сдать город нельзя. Тогда уж точно ленинградцы погибнут.

– Когда я ехал на выступление в бундестаг, вдруг вспомнил, что на протяжении всей войны, в самых разных ситуациях, мы всё время думали: а может быть, придёт день, когда мы дойдём до рейхстага? Это было ничем не подкреплённое чувство, потому что вначале мы терпели поражение за поражением, бежали, драпали, иногда только задерживались – например, на Лужском рубеже. А потом опять бежали, пока не дошли до самого города. То же самое творилось и на московском направлении. Где-то в тумане был рейхстаг – как конечная точка войны. Он существовал – как итог. Вначале недоверчиво, потом вообще пропал, потом опять появился как призрак. И вот когда я оказался в Берлине, когда я вошёл в рейхстаг, меня охватило странное чувство: вот он, финал огромных событий, связанных с моей войной. Моей личной войной. Со всеми теми неслыханными потерями, со всем тем, что творилось на протяжении почти четырёх лет, которые я был на фронте.

Когда я в рейхстаге вышел на трибуну и увидел огромный зал, понял, что заготовленное выступление читать не буду. Не могу. Я написал перед отъездом в Берлин выступление, чтобы переводчику легче было меня переводить. Но тут я подумал: хочу просто рассказать то, чего в Берлине не знают. То, что вообще сейчас мало кто знает, потому что людей, которые пережили блокаду в сознательном возрасте, осталось немного. А ведь люди в блокаду жили в совершенно необычных условиях. Это даже не пещерные условия, не первобытные – это были условия, несовместимые с человеческой жизнью.

Передо мной было два варианта. Либо я буду рассказывать немцам, как мы победили, как мы наступали, как вошли в Германию, какое горе и какие бедствия фашисты причинили Советскому Союзу, нашим людям, рассказывать о разрушениях, потерях, пленных, об ужасах и страданиях на войне. Или второй вариант: буду говорить о том, как замечательно Германия повела себя после войны. Как она избавлялась от чувства вины, с помощью каких-то пособий даже нашим военнопленным и гражданскому населению, угнанному в Германию. Хвалить, ретушировать, оправдывать в какой-то мере их, нынешних, – потому что это уже другие немцы. Или всё же напомнить? Я решил: ни то ни другое. Я им расскажу, как мы жили на войне, особенно в блокаде. Потому что Ленинградская блокада – это особая страница Второй мировой войны. Ничего подобного нигде не было. Города сдавались, капитулировали – и наши, и европейские. Кроме Ленинграда. Ленинград 900 дней находился в удушающей петле блокады, где было страшное, не дозволенное никаким военным кодексом оружие – голод. Я уж не говорю о снарядах и о бомбёжках. И город выстоял.

Я думал: почему мы выстояли? Я воевал на Ленинградском фронте. Город был за нашей спиной; если обернуться, мы видели, как он горит; мы чувствовали, как вздрагивает земля при бомбёжке, и ничего не могли сделать, когда над нами, над нашими окопами с мягким шелестом летели снаряды. Видели, как летели самолёты, – эскадрильи бомбардировщиков регулярно бомбили город. Мы стояли насмерть не потому, что был приказ, – потому, что за нами Ленинград. Если бы это был просто какой-то населённый пункт, я не знаю, выстоял бы наш фронт, очень тощий, голодный фронт, или нет. Но это был Ленинград, к которому и мы, питерцы, и солдаты, мобилизованные из Сибири, относились как к символу, который должен держаться и помогать не только нам, но и всем остальным фронтам.

…После моего выступления в бундестаге выяснилось, что немцы не представляли, что такое Ленинградская блокада. Поняли ли они то, что я хотел сказать? Не знаю. Может быть, поймут не сразу. Может быть, кого-то моё выступление рассердило. Немцы – не однородная масса, не все нас любят, не все хотят знать подробности нашей Победы. Всё довольно сложно. Но я не хотел ни в чём торжествовать над ними. Хотя, может быть, надо было круче ещё сказать. А может, и не надо. Потому что это уже другие немцы, другая страна. Но я хотел, чтобы они знали, что испытал наш город, что испытали ленинградцы.

– Меня часто спрашивают, как могло получиться, что в Ленинграде был такой страшный голод. Существует легенда, что при бомбёжке Бадаевских складов был пожар, который уничтожил продукты, все запасы продовольствия. Это не подтверждается. Известно, что в огне сахар растаял – сладкая земля продавалась на рынках. Но мне кажется (я не занимался специально этим вопросом), что голод застал город врасплох, внезапно, так же как война. Война застала всех внезапно, весь Советский Союз. Красную Армию. Мы были совершенно не готовы к войне, несмотря на наши бравурные песни, на все наши храбрые заверения. Мы начало войны профукали, грубо говоря. Да и начали мы войну морально обезоруженные. Только что прошли переговоры с Риббентропом – обнимались, целовались, пили, тосты произносили за здоровье Гитлера. Кто произносил? Наши руководители во главе с товарищем Сталиным. И через несколько дней буквально – нападение, и мы должны были воевать с немцами, которых только что объявили нашими друзьями. Это было тяжелейшее моральное состояние всей нашей армии и всего народного ополчения.

Я был несколько раз, в июле и августе 1941 года, в Ленинграде. Рестораны работали, столовые работали, на улице продавались конфеты, цветы, пирожки, возле ДЛТ работала «Пышечная». Никто не делал запасов. Мы говорим: город не делал запасов. А ведь и люди не делали запасов! Была какая-то глупая и странная уверенность, что немцы не дойдут до Ленинграда, о блокаде вообще мыслей не было. «Красноармейцы и ополченцы будут воевать, а мы как жили, так и будем жить – нормальной, мирной жизнью».

Известно, правда, что в первые дни войны Микоян звонил Жданову (Анастас Микоян в 1941 году – председатель Комитета продовольственно-вещевого снабжения Красной Армии; Андрей Жданов – первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б). – Прим. ред.), предлагал: давайте эшелоны с продовольствием будем заворачивать на Ленинград. Жданов ответил: «У нас нет помещений для хранения продуктов». Не побеспокоились начальнички… Почему? Для этого нужно уметь думать. Уметь думать вперёд.

…Сегодня трудно себе представить, что испытал человек в блокаду. Как можно жить без канализации. Я видел, но я надеюсь, никто из вас не видел лестниц и подъездов, заваленных нечистотами. Куда их было девать? Кухня уже завалена – вот и вываливается всё на лестницу. А куда девать покойников? Единственное, что могу, – снести вниз и оставить в подъезде. Это в начале зимы я ещё мог довезти до кладбища, но могилу выкопать уже не было сил.

…Блокада – это ежедневная трагедия. Это невозможность жизни, а люди жили, ходили на работу на заводы и фабрики. А ещё любили друг друга. Блокада – это не только упорство, стойкость или то, что люди расчеловечивались во время страшного голода. Во время блокады у людей проявилось, возродилось чувство сострадания. Один человек сострадал другому и тогда, когда ничего не мог для него сделать, разве что подать кружку кипятка, помочь подняться, если тот упал на улице. Какие-то слова поддержки сказать. Да, и получив какую-то помощь, люди умирали, но умирали уже по-другому. Как люди. Чувство сострадания, помогавшее жить и выживать в блокаду, стало уходить и гаснуть после войны. А ведь это важнейшие чувства любого общества, да и любого человека – сострадание, сердечность.

…Блокада вообще очень любопытное явление, у неё нет своих героев. Кроме Ольги Берггольц кого вы ещё назовёте? Таню Савичеву я в расчёт не беру, таких было много. Я вот думал над этим – почему блокада не имеет своих героев, личностей, имён? Мне кажется, потому, что город не нуждался в героях – город нуждался в героизме жизни. Это разные понятия. Люди жили, потому что считали себя частью фронта. Они чувствовали себя бойцами, солдатами, хотя и не стреляли.

…Война кончилась, мы, воевавшие, вернулись с фронта. По-разному, но вернулись, приступили к мирной жизни. Что происходило? Изгнание памяти. Изгоняли её самым тщательным образом. Отменили деньги за ордена – небольшие были суммы, и те отменили. Люди ордена перестали носить – это считалось хвастовством. Бывшие фронтовики не стали желанными людьми ни в правительстве, ни в административных органах, на руководящих постах. Дескать, заносчивы, много воображают о себе, думают, что это они спасли Родину. Отменили праздник Победы…

…После войны появилось очень хорошее поколение писателей, талантливых, честных, – Борис Васильев, Василь Быков, Виктор Некрасов, они хотели писать про свою войну и писали. Но нам не давали писать про ту войну, которая была самой трагической и важной для нас, – про войну 1941–1942 годов. Цензура и наша партийная идеология не позволяли: зачем вы пишете про бегство, зачем пишете про отступление? Пишите, как мы вошли в Германию, в Берлин, как разгромили фашистов – и в Германии, и в Пруссии. А мы хотели писать про отступление. Почему? А почему Лев Толстой в «Войне и мире» писал не про то, как мы вошли в Париж, а про то, как жгли Москву и как Наполеон в неё вошёл? Потому что в этом выражается дух России, стойкость народа. Именно в трагических обстоятельствах открывается самое главное – почему мы выиграли войну 1812 года, почему мы выиграли Великую Отечественную. Вообще я с грустью и радостью вспоминаю всех моих товарищей писателей, с которыми мы мгновенно сдружились после войны. Тогда все уже стали участниками войны, но мы очень точно отличали тех, кто стрелял, и тех, кто сидел в штабах, в банно-прачечных отрядах.

Наша с Алесем Адамовичем «Блокадная книга» – это не совсем про войну. Про войну на фронте я, не блокадник, а фронтовик, не хотел писать. Почему? Во-первых, она для меня была слишком тяжела, я потерял всех своих друзей, однокашников – никого не осталось. Во-вторых, когда я начал литературную работу, уже была огромная военная литература, были написаны замечательные рассказы, повести, романы о войне.

Но, странная вещь, пришло время, и мне захотелось рассказать моим погибшим однополчанам, что всё-таки мы победили. Они уходили из жизни во время поражений, они думали, что погибнут и Ленинград, и Советский Союз. Они не знали, что мы победили. Это странное, конечно, почти мистическое чувство, но я роман «Мой лейтенант» писал для них.

…У нас не осталось ни одного кумира – все кумиры повержены. Ни Чапаева (он превратился в персонажа анекдотов), ни Будённого, ни Ворошилова – никого! А ведь у всех у них были заслуги, у кого-то пусть преувеличенные. Но они имеют право оставаться в истории. Они часть советской истории. Что мы стыдимся её? Да, было много плохого, но мы же пользуемся сегодня электростанциями, которые построили тогда, мы пользуемся дорогами – плохими, но дорогами, – которые тогда проложили. Мы не имеем права по-хамски относиться к нашей истории. И государство должно быть заинтересовано в сохранении памяти.

Балтийским медиа-центром в рамках социально-культурного проекта «История над нами пролилась…» создаётся сайт памяти «Ленинградский альбом». Каждый может принести на Каменноостровский, 67, фотографии дорогих ему людей, короткий рассказ о них, документы из семейного архива. Все материалы сканируются в присутствии посетителя и размещаются на сайте www.albomspb.ru.