«Мы шли в нагрузку к Хилю или Пьехе»

Знаменитый джазмен Давид Голощёкин рассказал «НВ» о том, как советские люди знакомились с джазом

Яркий джазовый музыкант, мультиинструменталист, основатель и художественный руководитель первой в России Санкт-Петербургской филармонии джазовой музыки Давид Голощёкин отмечает в нынешнем году двойной юбилей. Четверть века исполнилось главному детищу его жизни – джазовой филармонии, и не за горами – 70-й день рождения. Голощёкин по-прежнему востребован на фестивалях, гастролях, международных джазовых программах и концертах, его приглашают в жюри музыкальных конкурсов, он желанный собеседник журналистов и телеведущих.

– Давид Семёнович, подводите ли вы сейчас итоги?

– Конечно, такие мысли приходят в голову – а всё ли удалось мне сделать в жизни? Думаю о том, что вряд ли уже удастся сделать больше, чем я сделал. Лучше я уже не сыграю по сравнению с тем, как играл 20 лет назад. Но в одном у меня никаких сомнений не было и нет: я выбрал правильный путь. Есть чувство удовлетворения, что это учреждение просуществовало четверть века в таком интересном формате, который призван образовывать, воспитывать музыкально публику. Слава богу, пока ничего не угрожает нашей филармонии, но если бы вдруг она по каким-то причинам закрылась, мне пришлось бы не столько заниматься творчеством, сколько думать о своём существовании. Абсолютно никакого хобби у меня нет. Я музыкант и всё равно мог бы исполнять любую музыку – но уж точно не ту, которую я люблю. В советские времена мне приходилось играть в ресторанах, аккомпанировать эстрадным певцам, выступать перед киносеансами. А филармония дала мне возможность совершенствоваться как творческой личности, играть ту музыку, которую я выбрал. И вот уже 45 лет существует ансамбль Голощёкина.

– Как же вы прожили эти годы до создания филармонии джазовой музыки?

– Когда мне было 20 лет, меня приняли в оркестр Иосифа Вайнштейна – это самый лучший оркестр, который существовал когда-либо. Я мечтал там играть – и меня взяли пианистом. Это была работа на танцах, работа ежедневная. Танцы проходили во Дворце культуры имени М. Горького. Я ходил на работу как на праздник, а в выходные не знал, куда себя деть. Оркестр вопреки всем инструкциям в основном исполнял джаз. И публика приходила и танцевать, и слушать. Потом произошёл анекдотичный случай, который повлёк грустный финал.

Из Швеции приехал импресарио и сказал, что он приглашает наш оркестр на гастроли. Он не понимал, что тогда, в 1966 году, это было невозможно. За каждым из нас следил КГБ. Джазисты, так считалось, ориентированы на чуждую идеологию. Но Вайнштейн, чтобы не обижать импресарио, спросил: «Пришлёте приглашение?» И даже дал свой адрес. И думал, что на этом всё закончится. Но импресарио оказался наивным человеком. Он действительно выслал приглашение, в Стокгольме появились афиши о нашем концерте. Конечно, нас никто не выпустил. Импресарио пожаловался в своё министерство иностранных дел, информация дошла до Министерства культуры, и оттуда пришло распоряжение от министра Демичева: «Чтобы завтра оркестра не было». Оркестр расформировали в один день. Узнав об этом инциденте, нас быстро подобрал яркий западный музыкант, трубач Эдди Рознер. Это был человек очень трудной судьбы, польский еврей, который бежал из немецкого лагеря. А выбравшись оттуда, попал уже в наш ГУЛАГ, отсидел десять лет в Магадане. Он возник у нас в музыкальном пространстве, где никого, кроме Утёсова, и не было. А что пел тогда Утёсов? «Шаланды, полные кефали…» А тут выходил человек, который не был каким-то особенным джазовым музыкантом, но в нём был лоск европейца. В 1966-м всё же началась оттепель и в отношении джаза. Стали проводиться фестивали в крупных городах. Рознер решил, что надо такой джазовый оркестр создать в Москве.

И вот десять человек из ленинградского оркестра Иосифа Вайнштейна и ещё несколько музыкантов из разных уголков Советского Союза собрались вместе. Получился шикарный оркестр. Но Рознер элементарно не выдержал чужой славы. Он увидел, что основное внимание направлено не на него. И в одночасье через девять месяцев после создания нашего оркестра всех уволил. Кто-то остался в Москве, я вернулся в Ленинград, и оказалось, что тут для меня нет места. Мстительный Рознер не поленился прислать письмо в управление культуры, в котором написал, что я ярый диссидент, ненавидящий всё советское.

– А на самом деле это было не так?

– Конечно нет. Но как в любом джазисте, во мне жил дух свободы. И конечно, я хотел посмотреть, а что же там, за «железным занавесом»? Были моменты, когда хотелось под колючей проволокой по снегу перебраться в Финляндию, но это уже скорее от отчаяния, что я не видел себе применения. Целый год я буквально перебивался случайными заработками, даже в рестораны и кинотеатры меня не брали, так как я был отлучён от официальной организации «Ленконцерт», через которую только и могли музыканты получать разрешение на работу. Иногда меня брали на замену заболевшим музыкантам. Я в буквальном смысле голодал.

– Как же это в конце концов разрешилось?

– Я думаю, я счастливчик. Меня решился взять к себе директор Дворца культуры имени Дзержинского, очень смелый человек Яков Ронкин. Его ДК подчинялся не управлению культуры, а департаменту МВД. Ронкин принимал в своих стенах тех опальных артистов, которых никто никуда не пускал, – Жванецкого, Розенбаума. А мне он сказал: «Есть у меня шесть единиц, создавай свой ансамбль». Команда наша под крылом МВД просуществовала в этом ДК целых семь лет! А к 60-летию ДК им. Дзержинского меня наградили медалью за содействие МВД.

– Вы подняли престиж милиции. А что же было дальше?

– Нам приходилось ездить во все райотделы милиции, во все общежития милицейские – это была главная наша работа. И принимать милицейских гостей на танцах. В общем, о нас пошёл слух, в 1975 году раздался звонок из обкома комсомола: «Мы хотим переговорить с вами на предмет работы в нашей системе». Хотя я даже комсомольцем никогда не был. Мои увлечения для преподавателей школы при Консерватории казались хулиганством. А я уже тогда болел джазом, буги-вуги играл на переменках. Мне сказали: ты, Голощёкин, недостоин быть комсомольцем. И вот я, некомсомолец, начал в новом Дворце молодёжи на Петроградской стороне «воспитывать хороший вкус у молодёжи».

– Веяния свободы?

– Думаю, да. Да и коммунисты были все разные. Были среди них прогрессивные люди, которые понимали, что из этого застоя надо выходить. Был замечательный директор Дворца молодёжи Юрий Васильевич Рухлов. Там я познакомился с очень хорошим человеком, первым секретарём обкома комсомола Виктором Николаевичем Лобко. А вторым секретарём была Валентина Ивановна Матвиенко. Вот откуда наша дружба. Я провёл там пять лет и очень благодарен этому периоду. Мы поехали на Всемирный молодёжный фестиваль студентов в Гаване и стали лауреатами. Это было невероятно. 1978 год! А до этого меня никуда не выпускали. Время работало на меня и на мой ансамбль. В 1980-м нас пригласили в «Ленконцерт». Мы стали ездить на гастроли. Четырежды пересекли весь Советский Союз. Джаз наконец-то признали официальным искусством. Правда, были нелепые ограничения: мы должны были играть не более 25 процентов иностранных авторов. Но мы нарушали этот запрет.

– А были места, где джаза и не слышали?

– Конечно были. Для многих советских слушателей мы были первооткрывателями. Нас часто посылали в нагрузку к Эдуарду Хилю или Эдите Пьехе. Иногда мы попадали в ситуации крайне необычные. Однажды нас послали в белорусский совхоз-миллионер. Приезжаем: клуб на замке, директор клуба в своём огороде. Его не смутило, что приехал джаз. Отпер клуб, дал инструкции: часок поиграйте, и хватит. Мы выбрали самое популярное из джаза. Хотя весь концерт я боялся, что нас побьют. Нам аплодировали, как мне казалось, из вежливости. И вот час прошёл, мы раскланялись и пошли переодеваться. И вдруг входит директор клуба и строго говорит: «А люди ещё хотят, люди ждут». Мы вышли на сцену и импровизировали ещё минут 15. Наша музыка народу понравилась.

– Родина джаза – Америка. Вы любите эту страну?

– Я, пока там не побывал, бредил Америкой. И всё мне там казалось крутым до невозможности: джинсы с лейблами, ботинки с разводами на носке. И вот в 1989 году я попадаю туда, вижу лучезарных американцев и думаю, что каждый из них, конечно же, любит джаз. Наш 40-дневный тур начался с Сиэтла – мы проехали по двум побережьям. И я пришёл в ужас: в этой большой стране нашлось очень немного людей, которые джаз любили и понимали. Даже в Нью-Йорке седовласый мэн, который пришёл на наш концерт, не ведал о том, что за углом играет знаменитый трубач Диззи Гиллеспи. А ещё мне говорили: «Почему ты играешь не поп-музыку, а джаз? Ведь ты бы мог больше заработать!» Тогда я понял, что Америка – это страна, в которой больше всего любят доллар.

– Когда я попала в главный джазовый клуб в Сан-Франциско, была поражена, как же он похож на нашу питерскую джазовую филармонию. Это случайное совпадение?

– Я бывал в том клубе. У нас лучше. Но сам принцип – столики, лёгкая выпивка, десерт за прослушиванием музыки – не подглядел. Потому как филармония наша открылась в 1989-м, а я попал в США позже. Но, конечно, что-то я видел в кино, а многое мне просто подсказывало чутьё. Ведь в этом здании – бывшем кинотеатре «Правда» – можно было рассадить 400 человек, а мы оставили только 200 мест. Надо же было думать о том, как заполнять этот зал каждый день.

– Кредо филармонии каким-то образом претерпело изменения за четверть века?

– Нет. Идея та же, что и 25 лет назад: пропагандировать джазовую музыку, строить разнообразные качественные концертные программы. Надо, чтобы люди могли выбрать для себя наиболее понятную и приятную музыку. Многие ведь до сих пор плохо представляют себе, что такое джаз. Слышат имя Луи Армстронг – понимают: да, джаз. Но и помимо этого много ещё других направлений существует, всё это надо объяснять, рассказывать. Я играю джаз с 16 лет, с того момента, как вышел на сцену Таллинского фестиваля. И когда я вижу, что те признаки, которые есть у Дюка Эллингтона или Луи Армстронга, исчезают, очень настораживаюсь. Да, это музыкальное искусство. Но джаз ли? Наши стены выдерживают только классический джаз. Я консерватор. Меня так назвал один музыкальный критик. Сначала я обиделся, а потом подумал: ну а кто-то же должен сохранять старое?

– На сколько лет вы себя чувствуете?

– Я не нахожу большой разницы в себе 30–40-летнем и нынешнем. У меня не пропадает интерес к жизни, к своей профессии. Я с интересом слушаю новую музыку, сочиняю, начинаю новые проекты. У меня нет времени сидеть на диване курить трубку и ничего не делать.

– А семейные дела не занимают времени и внимания?

– А что семейные? Быть женой такого человека, как я, довольно сложно. Важно, чтобы женщина понимала и принимала мои пристрастия. Я сразу честно предупреждаю: как бы я ни любил женщину, музыку я люблю больше. И никакая женщина в мире не сможет изменить мой путь и мою преданность музыке.