«Тряслись все – и украинец, и поляк…»

Мне, конечно, не хотелось в истории, которую я после нескольких месяцев раздумий и сомнений всё же решаюсь опубликовать, обозначать буквами не только близких людей, но и географические наименования. Но события, сотрясающие Украину, вынуждают соблюдать осторожность…

…Я родился во Львовской области, в посёлке, где после никогда не был. На две четверти я русский, на четверть украинец, на четверть поляк. До школы жил у бабушки в крупном селе на Западной Украине, там же проводил все летние каникулы. Я хорошо помню хату-развалюху под черепичной крышей. Во времена моего детства в центре комнаты стоял столб, подпирающий потолок. Стены потрескались и осели так, что оконные рамы не открывались. Помню я и ямки в дощатом полу – следы от пуль, которыми во время войны убили деда и ранили бабушку…

Моя мама о случившемся узнала после Победы, вернувшись из Германии, куда 14-летней девчонкой была угнана на принудительные работы. Бабушкины воспоминания я вкратце записал, но они затерялись в домашнем архиве. Поэтому трижды в разные годы мы с сыном просили маминого брата И. рассказать о трагедии, случившейся 28 июня 1944 года. За три недели до освобождения села Красной Армией. Наиболее полную запись, сделанную 3 сентября 1991 года, я и привожу ниже.

– В тот день мама полола просо часов до шести. Около семи отец вернулся из леса, где работал на заготовке леса. Сели ужинать. Втроём. Третья – наша квартирантка Марина Я. Она, женщина бездомная, старая дева, задолго до войны попросилась «на квартиру» и прожила у нас 25 лет, до самой смерти. Рассказываю о ней, потому мы с Л. (младшая сестра И. – Прим. авт.) тётке Марине жизнью обязаны. В июне 44-го мне ещё не было пяти лет, Л. чуть больше двух.

Отец в восточное окно увидел спины пригнувшихся людей. Они промелькнули в одном окне, потом в другом. Отец только и успел сказать маме: «Они идут по мою душу! Это те хлопцы, которых я видел в лесу. Я с ними обедал. Но почему они мне ничего не сказали там?..»

«Хлопцы» вошли в хату. Кто-то прикрывал лицо полою пиджака, кто-то – рукою. (Впоследствии И. говорил: «Они были в масках». – Прим. авт.) Как потом выяснилось, было их семеро. Трое остались во дворе. Двое стали в дверях.

Тётка Марина бросилась к кровати, схватила нас с сестрой на руки и попыталась выйти во двор. Не пропустили. Ничего не говорили, просто отталкивали руками, давая понять, что выходить из хаты нельзя. И она осталась стоять с нами на руках в углу комнаты.

Стреляли двое: один – в отца, другой – в маму. Без каких-либо слов. Видимо, они боялись отца, думали, что будет сопротивляться. Маме достались три пули. Одна – в шею. Второй пулей он, вероятно, хотел попасть в висок, но промахнулся – попал в ухо, и, пройдя через рот, пуля застряла в зубах. Третья по касательной задела череп. Стали тлеть волосы. Отец прикрывал голову полою пиджака – будто бы от пчёл защищался. Он упал на пол, закатился под лавку и потерял сознание. Мама упала на пол без сознания. Что было дальше, не скажет никто. Известно только, что в отца было выпущено больше двадцати пуль! Пули пробивали пиджак и застревали в теле. Были они самодельные, «тупорылые», лили их из олова в формах, вырезанных из картошки или свёклы, обтачивали вручную, напильником. Ударившись о кость, такие пули расплющивались.

Они подумали, что отец и мама убиты, и ушли. Тётка Марина ещё с час боялась выйти во двор. Прибежала мамина сестра, жившая по соседству, забрала маму к себе, там ей омыли голову, остановили кровь, перевязали.

А к отцу так никто и не подошёл. Он был жив ещё ночь. В девять часов утра приехала из райцентра немецкая военная «скорая помощь». Вкатили отца на носилки и вынесли во двор. Хлынувшую из потревоженных ран кровь остановить не смогли. Отец скончался. Его занесли назад в хату. А маму забрали в больницу. Там она пробыла почти год.

Мы с Л. домой возвращаться боялись. Прятались в чужих хлевах, сараях. Придём к кому-то из родни – покормят, соседка вынесет кусок хлеба… Так и жили. Никто нас к себе не взял – все боялись.

Мама вышла из больницы, открыли хату, мама отмыла пол от крови… А пули в лавке ещё долго оставались, я их выковырял ножом, уже будучи подростком…

За что убили отца? За то, что был поляк. Они выгоняли поляков в Польшу.

Фамилия у нас польская, и мы до недавнего времени считали, что деды или прадеды переселились на Украину из Польши. Но мой внук выяснил: наш род из Харькова. В роду были и богатые, и бедные. Бедные прослышали, что на Западной Украине легче получить землю, и 20 родственных семей перебрались туда. У отца было три сестры и пять братьев. Не только он, но и четыре его брата женились на украинках, только один вроде бы на немке – но это уже после войны.

Отец говорил: «Я – поляк, жена – украинка, у нас трое детей. У нас здесь дом. Почему мы должны куда-то уезжать?»

Они убили не только отца, но и его старшего брата. Сестру не тронули, может быть, потому, что её муж был кузнецом. Кузнецы нужны при любой власти. Остальные отцовы братья и сестра ещё «при Польщи» (до 1939 года. – Прим. авт.) уехали. Нет, один брат уезжал, когда уже шла 

война. Утром он с семьёй перебрался с хутора Т., где они жили, в центр села, расположились на ночёвку, а в шесть вечера Т. уже горел. Не один Т., но и другие хутора – и З., и П. – горели. Отъезжавшие вышли на мост и смотрели, как полыхает зарево в полнеба. В том месте, где ещё утром был их дом. Стрельба была слышна. Как потом выяснилось, убивали поляков – тех, что не собирались или не успели выехать. Кого-то даже заталкивали в огонь. Не немцы – бандеровцы… (Впервые в рассказе И. прозвучало «бандеровцы», до этого только «они». – Прим. авт.)

За что убили брата отца, неизвестно. Разговоры ходили, что он видел, как немцы угоняли корову соседа, который не заплатил налог. Брат был во дворе, улочкой гнали корову. Кто-то решил, что это он донёс немцам. А откуда он мог знать: заплатил – не заплатил сосед налог?! Его увели в лес, там долго пытали и замучили. Через два дня кто-то наткнулся на труп в кустах на краю леса…

Время было такое, что тряслись все – и украинец, и поляк. И виноватым-то не обязательно было быть, чтобы получить пулю. Думает какой-нибудь селянин: наговорю-ка на соседа, его убьют, я заберу себе огород, кто после войны будет разбираться? И, конечно, никто потом не разбирался: кто, кого, за что…

После того как убили брата, отец всё же решился на отъезд. В Германию. (По версии младшей сестры И., в Польшу. – Прим. авт.) Оформили документы. Приехала машина, чтобы отвезти на станцию, к поезду. Стали грузить скарб. Тут набежали мамины родственники (у одного, кстати, два сына были в бандеровцах), начали со слезами отговаривать маму: «Что ты делаешь?! Не едь! Муж у тебя здоровый, сильный, заберут в Германии на шахту или на фабрику, как ты будешь одна с детьми? Мы замолвим слово, и мужа твоего никто не тронет. Что, мы не знаем его?! Он в политику не лезет. Оставайтесь». Отец знал, что никаких грехов на нём нет, он даже ни с кем не ругался. Послушались родню, остались. Не прошло и семи-восьми дней, как они пришли…

Мама точно знала, кто пришёл, кто стрелял. Но до самой своей смерти (в декабре 1972 года. – Прим. авт.) так никому ничего и не сказала. Знали, естественно, и другие односельчане, но молчали. Боялись. Иногда, правда, мне намекали, но утверждать никто не брался. Боятся люди. До сих пор. Все вели и ведут себя так, будто бы ничего и не произошло 28 июня 1944 года…

Отец работал в лесу, бандеровцы в лесу имели схроны – он мог что-то знать, видеть. Если так, то они боялись, что выдаст. Сосед рассказывал, что за отцом закрепили человека, который следил и докладывал, куда он ходит, с кем говорит, что говорит.

Кто-то считает, что к отцу были какие-то личные счёты у мужа той самой маминой сестры, которая забрала её, раненую, к себе. Был ли он сам связан с бандеровцами, не знаю, но О. всегда считал себя «чистым украинцем». А вот одна из его дочерей точно была связана – носила им почту, обеды, передавала информацию: что происходит в селе, где русские находятся, – это уже когда село освободили от немцев. Бандеровцы же ещё долго оставались в лесу…

Один из ближайших соседей был сотником у бандеровцев, но мне говорят: «На него не греши, его сотня стояла на Волыни, а здесь были другие люди…»

Единственное, что все в один голос утверждают: вины за отцом не было никакой.

Кто были те люди, с которыми отец обедал в лесу? Не знаю. Знаю, был сход и сговор бандеровцев, и О. в числе других подписал приговор. Где-то часов в пять был сбор, а в семь они пришли и привели приговор в исполнение…

Как бы то ни было, но убийцы моего отца всю мою жизнь были рядом со мной. Может, я с ними за одним столом сидел, горилку пил. Одно ясно: убийцы – односельчане. В лесу много было разного народу – и свои, и чужие, но убивать шли уверенно: знали, куда идти, значит – свои.

…Теперь уже иногда можно услышать: тот убил этого, этот – того. Есть у нас в селе мужик, которому открыто говорят: «Помой руки – они у тебя в крови!» На нём много крови. Он был очень сильный, а убивал так: одной рукой хватает за голову, тряхнёт, перекинет через плечо – всё, нет человека! А один сосед (его дядька как раз командовал сотней на Волыни), как перепьёт, кричит: «Они ещё придут на Украину, советы всё отдадут!» Я так понимаю: дядька его не погиб, ушёл за границу. А может, он даже и на нашей земле живёт, но не под своей фамилией…

Теперь я часто думаю: если бы мы уехали, почему должны были пропасть?! Отец был здоровый, сильный, работящий мужчина. Не пропали же ни его сестра, ни четыре брата. Разъехались по всему миру. Кто в Польше жил, кто во Франции. В Канаде, в Аргентине, ещё где-то.

До 60-х годов связи не было никакой. Ни с кем. Иметь родственников за границей было преступно. Только при Хрущёве началась переписка. Из писем мы узнали: те, кто уехал, живут по нашим меркам очень даже хорошо. Посылки они нам стали присылать – из Америки, из Франции. В 1967 году из Польши приехал мой двоюродный брат, которого я никогда не видел. Я съездил в Польшу. Вроде бы жизнь начала налаживаться, и опять всё кувырком…

из дневника автора

«…У нас поставили памятник. Там есть доска, на ней написаны фамилии тех, кто погиб в войну, и которых убили бандеровцы. И наш отец тоже значится… 9 мая был большой парад. На параде был весь посёлок и все хутора. Дети с венками. Солдаты тоже были. Одни школьники ложили венки около солдата, другие около той доски, где написаны имена. Не один человек плакал, когда говорили на трибуне. И я тоже плакала, потому что через 24 года вспомнили о них. И вот такой парад…»

Дядя пишет:

«…Написали фамилии всех 137 человек, и нашего отца не забыли. (…) На открытии были все, даже те, которые воевали против партизан…»

(Запись от 14 мая 1968 года.)

Каждый день по реке плыло 10–15 трупов русских и немецких солдат, бандеровцев, штатских. Штатские – со связанными руками либо спереди, либо сзади. Бандеровцы – с оружием, наверное, убиты были в боевых схватках. Сначала сельсовет хоронил, но потом река несла столько трупов, что их не только перестали хоронить, но даже зацепившиеся за прибрежные кусты отталкивали палками, чтобы плыли дальше…

…Бандеровцы в лесу устраивали бункера. Чего там только не было! И хлеб, и другие продукты! Медикаменты. И даже пишущая машинка. Если в селе не было засады, то они выходили из лесу, располагались на лугу и ждали сотника. Сотник ходил по домам и заказывал обеды. Бедному крестьянину заказ делал на 2–3 человека, а тому, кто побогаче, и до десяти. И попробуй не приготовь, что заказали!

Если же в селе были советы, то в лесу заставляли готовить еду двух девушек. Одна из них была убита, другую после войны посадили на 10 лет. Конечно, бандеровцы грабили...

…После того как прогнали немцев, советы убитых бандеровцев обычно складывали в центре села и искали родственников. Но никто не признавался. Если даже убитый был мужем или сыном… В противном же случае всех родственников убитого отправляли в Сибирь. С конфискацией имущества…»

(Запись от 4 апреля 1969 года.)

от автора

Жизнь нынче такая суетная, что родную тётушку, живущую на другом конце Петербурга, лет семь не могу навестить. А в том селе, которое считаю своей малой родиной, последний раз с женой и пятилетним сыном был в 1986 году. Прошлой осенью предлагаю сыну: «Слава, давай смотаемся на Украину. Ну хоть на два дня. Надо восстанавливать родственные связи». Сели в его «рено» и поехали. Показал сыну памятник, где высечено имя моего деда, его прадеда. День выдался дождливый, и всё же мы отправились на кладбище. Обходя могилы родственников, неожиданно вышли на монумент. «А это кому памятник?» – спрашиваю у сопровождавшего нас моего дядюшки. И он, человек, который никогда ничего в жизни не боялся, почти шёпотом ответил: «Этим самым». Я глянул по сторонам – кроме нас, на кладбище никого. Текст (довольно-таки безграмотный) на плите призывал: «Склоните голову над могилою борцам за волю Украины»…