«Пытаюсь убежать от музыки»

«Крематорий» – культовая группа для любителей рока. Старшее поколение узнаёт её по песням «Безобразная Эльза» и «Мусорный ветер», а те, кто помладше, наверняка вспомнят залихватские мотивы «Катманду», прозвучавшей в фильме «Брат-2»…

– Армен, если бы начать всё с нуля, вы бы что-то поменяли? Ведь вам прочили сначала футбольную карьеру, затем вы поступили в авиационный институт, но всё-таки предпочли… «Крематорий».

– К сожалению, в авиационный институт я не только поступил, но ещё и окончил его. Более того, три года даже оттрубил по распределению в Московском центральном научно-исследовательском радиотехническом институте. А если бы всё начать сначала… Может быть, от некоторых людей, которые прибивались к группе, я бы избавился. Всё получилось как в сказке, жизнь была приближена к иллюзии. Мир был очень разнообразным, ведь с помощью музыки мы расширяли не только границы сознания, но и географические. Мы много путешествовали, пересекали океаны, что дало нам многое для творчества. Это была некая машина времени. Хотя мы относились к этому очень несерьёзно, иначе бы точно не назвали группу «Крематорий».

– В то время когда вы начинали карьеру, многие музыканты уходили от быта в «изменённое сознание». Был такой период и у вас. Сейчас всё иначе. Что произошло?

– Ничего! Я и сейчас могу себе позволить выпить вкусный напиток. Но у нас никогда не было такого безудержного алкоголизма, как это нам иногда пытаются приписать, и уж тем более никогда не было наркотиков. А вот у наших друзей были. К сожалению, сегодня доброй половины этих людей нет. И каждый такой мой приятель уходил страшной смертью. Всего этого мы избежали только благодаря музыке, потому что музыка перевешивала эти сиюминутные увлечения. Никогда не было самоцелью закинуть себе в мозг какой-нибудь кислоты и пытаться изменить этот мир.

– На ваших концертах нет заранее подготовленного списка песен, и я в этом сейчас убедилась. Как же в итоге получается концерт – от чего зависит выбор композиций?

– Каждый концерт – это как новый пейзаж, который вы видите. Вот вы сидите у реки, например. Потом у океана, у водопада. Потом смотрите на гору Килиманджаро. Так же каждый раз меняется настроение – в связи с климатом, который рождается на концерте. Это позволяет рассказчику «менять декорации». С помощью песен это возможно. И я, честно говоря, не понимаю, как люди могут играть готовую программу. Ведь концерт – это общение, диалог, и он должен проходить в комфортных условиях.

– Но всё равно есть хиты, которые любят и ждут. Каково это – сотни раз петь одно и то же?

– Когда мы пытались избежать исполнения хитов, возникала неловкость, как будто бы не играем их, чтобы выйти на «бис». И когда мы выходили по шесть раз, ситуация стала уже совсем критической. Мы решили, что не надо вытягивать из зрителей эмоции, – лучше дать их сразу. Ведь если бы я пошёл на концерт любимой группы, скажем на The Rolling Stones, то хотел бы услышать и Ruby Tuesday, и Mother’s Little Helper, а на концерте Маккартни, конечно, хотелось бы всё-таки и Yesterday. Это дань уважения публике.

– Вы что-нибудь испытываете во время исполнения этих песен или они уже идут на автомате?

– Самое смешное, и вы, возможно, не поверите, но до сих пор мне нравится их играть. Они очень странные: кажутся простыми, но они – как маленькие рассказы или ярко написанные картины. Когда вы перечитываете, например, Эдгара По или Чехова, получаете некие эмоции. Так же и у нас. Самое главное в этом случае не превращать концертную деятельность в сериал, такую мыльную оперу. Надо делать перерывы, чтобы каждый раз, выходя на концерт, появлялось желание играть. И тогда всё получается. Поэтому сейчас мы ограничиваем количество выступлений, не ездим в длительные туры: я считаю, что трёх концертов подряд вполне достаточно, чтобы устать от собственной музыки.

– То есть для вас искренность и шоу-бизнес не противоречат друг другу?

– Мы, конечно, как профессионалы, создаём музыку и получаем за это деньги. Но одновременно играем в такую игру: давайте работать, но не превращать профессию в ремесло, чтобы она была на хорошем творческом уровне.

– В Советском Союзе многие соглашались «быть как все», не высовываться. Как вы считаете, сегодня больше свободы для творчества?

– Тогда были определённые рамки, а сейчас рамок нет, и каждый может делать всё, что ему захочется. И делают. Часто – абсолютно безвкусные вещи.

– Но почему?

– У меня на даче живёт один человек, очень хороший, воспитанный и всегда меня называет на «вы». Я ему говорю: мол, сколько можно, сто лет друг друга знаем. А он отвечает: «Ну как же? Я же всё-таки интеллигент!» Если у вас есть что-то такое внутри, вы никогда не позволите себе пошлость. Шаг этот сделать очень легко: сразить публику пошлостью. Но именно внутренняя культура не позволяет многим людям такое совершать. А у некоторых открывается своеобразный «шлагбаум», и они не шаг делают, а прямо-таки бегут в пошлость…

– Вы предвосхищаете мой следующий вопрос о вашем ехидном клипе-мультфильме «Микроб «бондарчук». Для вас это выражение гражданской позиции?

– Нет-нет, ни в коем случае! Это зависть (смеётся). Зависть, потому что человек он разносторонний, представлен практически во всех областях нашей жизни: он и драматург, и перелопачивает великие произведения таким образом, что просто интересно смотреть с той точки зрения, как они могут меняться. Например, Стругацкие преобразовываются в нечто непонятное. Он и режиссёр, и актёр, и ведущий, и политик – с Путиным на одной волне. А нам завидно, что нам этого не удалось достичь.

– Как вы вообще оцениваете современный российский кинематограф?

– Вы видите, в каком мы состоянии находимся, – не только о кино речь, а вообще всё искусство немножко вялое. Знаете, есть такое понятие «маятник времени». Сейчас он качнулся в эту сторону, когда-нибудь уйдёт в другую. К сожалению, только вот жизнь наша проходит. У нас был такой высокий уровень театрального и киноискусства, с такими великими режиссёрами и актёрами – и вдруг упасть в такую яму. Смерть репертуарного театра, полнейшая пошлятина даже в академических театрах, а уж кино – вы и сами понимаете… возникает реакция отторжения. Но от этого никуда не уйти, это уже философская линия жизни.

– Вы и сами снимались в кино, чему вас научил этот опыт?

– Во-первых, я играл себя или «около себя». Во-вторых, кино – совершенно несовместимая с музыкальной деятельностью профессия. Что такое музыкант? Музыкант выходит на сцену, у него есть два часа, эмоциональный взрыв. Это как у хорошего байкера, который садится на байк и сразу едет. Или как у льва, когда у него «включается» режим атаки и он либо убивает, либо погибает. В кино совсем не так. Вы долго сидите, вам что-то на ухо говорят разные люди, потом мучает гримёр, и когда наконец раздаётся вожделенное слово: «Мотор!» – вас снимают 15 секунд, слышится сигнал: «Стоп!» И опять сначала – ассистент, режиссёр, гримёр… В результате уходишь оттуда с ненавистью к киноискусству. Недавно мне предложили сыграть в одном сериале антиквара – нашёл в себе силы отказаться.

– Может быть, дело в том, что сегодня гонятся делать шедевры на скорую руку?

– Есть пример Германа, который долго снимал «Трудно быть богом», а есть всё тот же одиозный товарищ, который за это время отснял массу фильмов. Но ценность искусства не в количестве. Она в своеобразной «пружине», которая иногда может растянуть время. То есть, если мы написали песню и она не стала однодневкой, а востребована 30 лет спустя, её вообще не должны оценивать. Мы не можем сейчас это определить, поэтому надо тихонечко жить и лелеять то, что создали. В надежде на то, что когда-нибудь мы воскреснем.

– В этом отношении вспоминается ваш альбом «Амстердам», который готовился шесть лет…

– Технический подход к записи был у нас всегда одним и тем же: сделать альбом, который не повторяет предыдущий. И с годами делать это всё сложнее, потому что вы становитесь рабом своих штампов и лекал. Для того чтобы сделать что-то новое, нужно время. Песни были написаны давно. Нужно было поменять подход, а иногда даже аранжировщиков и музыкантов.

– Но в рамках музыки вы не замкнулись. Взять хотя бы персональные выставки картин. Расскажите, как вы попали на рынок изобразительного искусства?

– У меня много друзей-художников, и мы вместе рисовали в мастерских. Я научился немножко, но тут как с языком: писать и читать не можешь, но говорить вроде получается, потому что среда была такая. То же самое случилось с архитектурой, благо мне помогли. Есть движение и в сторону дизайна. Я пытаюсь убежать от музыки, потому что нельзя всё время профессионально заниматься одним и тем же. Убежать, чтобы потом вернуться, но уже с чувством любви.

Вы видите, в каком мы состоянии находимся, – всё искусство немножко вялое. Знаете, есть такое понятие «маятник времени». Сейчас он качнулся в эту сторону, когда-нибудь уйдёт в другую. К сожалению, только вот жизнь наша проходит. У нас был такой высокий уровень театрального и киноискусства, с такими великими режиссёрами и актёрами – и вдруг упасть в такую яму. Смерть репертуарного театра, полнейшая пошлятина даже в академических театрах, а уж кино – вы и сами понимаете… возникает реакция отторжения. Но от этого никуда не уйти, это уже философская линия жизни.

Армен Григорян, лидер группы «Крематорий»