«Певцу лучше сгореть, чем заржаветь»

В жизни Пётр Мигунов – человек скромный и совсем не фонтанирующий эмоциями, но стоит ему выйти на сцену, как всё меняется.

Где только не ступала нога певца Петра Мигунова, а точнее – где только не звучал его голос: Южная Корея, Япония, Швейцария, Германия, США… Список стран можно долго продолжать. Начав с покорения петербургской сцены, он оказался востребован далеко за пределами родного города, стал приглашённым солистом Большого театра. Театры знают: каждое его выступление – неожиданность. Не потому, что выступлений мало, а потому, что Пётр с лёгкостью примеряет различные образы и маски и чувствует в них себя весьма органично.

– Пётр, недавно вы отпраздновали свой день рождения. Судьба артиста – отмечать праздники вместе со слушателями, так случилось и у вас…

– В этом году он был необычным: я участвовал в концерте на Дворцовой площади в память о Первой мировой войне. Исполнил песню «Двенадцать разбойников» из репертуара Шаляпина, с которой во время войны он выступал на благотворительных концертах и в госпиталях.

– Вам близка личность Шаляпина?

– Я, может быть, скажу крамольную вещь. Если брать Шаляпина только как вокалиста, то, наверное, можно найти более богатые голоса, чем у него. Но какой масштаб личности! Он состоялся не только как певец, но и как реформатор: он начал интонировать слово внутри музыкальной ткани и превратил пение в огромную актёрскую игру, которая основывается на слове. Шаляпин много работал с Рахманиновым, и, наверное, они вместе думали над интонациями. Возьмём «Скупого рыцаря». Я слышал, как его читал великий Смоктуновский, но даже он не достигает той выразительности в слове, которую умудряется передать Шаляпин в музыкальных фразах.

– Фёдор Иванович помимо музыки занимался живописью, графикой и скульптурой. А вы как отключаетесь от музыки?

– У меня нет хобби. Век певца короткий, и лучше сгореть, чем заржаветь. Поэтому я часто хватаюсь за всё подряд, и из-за этого постоянного цейтнота времени не остаётся ни на что. Когда хочется просто отдохнуть, могу почитать. Природу люблю, в лес сходить за грибами.

– Одна из ваших ранних оперных работ – Мефистофель в «Фаусте» Гуно. Как вы искали характер этого образа?

– У меня были очень хорошие помощники. Так получилось, что в эту партию меня вводили в разные периоды два режиссёра: сперва Степанюк, а потом Лаптев. Оба они безумно талантливы, и каждый из них работал в своей манере. Степанюк уделял много внимания пластике, жестам и сценическому движению. Он был очень резким, требовательным: буквально не с той ноги артист пошёл, поворот получился менее техничным – и он начинал кричать. Но я ему очень благодарен за всё, что он мне дал, ведь это в кино можно увидеть крупные планы и детали, а на большой сцене должен быть широкий жест, такая своеобразная плакатная живопись. Лаптев добивался выразительности через внутреннее понимание образа: заставлял пережить эмоции, чтобы пластика появлялась сама по себе. И это тоже была очень удачная для меня работа.

– Я понимаю, как можно пережить человеческие эмоции, но Мефистофель – это же нечто сверхъестественное…

– «Пиковая дама» у Чайковского и у Пушкина – два разных произведения. Так же и здесь. У Гуно Мефистофель не исчадие ада, а образ, который помогает раскрыть темы любви, грехопадения и очищения. Там нет сатанинских страшилок. Он, наоборот, очень ласковый, добрый, снисходительный и лишь иногда показывает свои рожки. Этот Мефистофель – вообще душа компании: обаятельный, красивый, все ему верят…

– Вы вот рассказываете, и кажется, что про себя.

– Да, мне нравится этот образ (смеётся). А вот Шаляпин, например, делал его более сатанинским. Но в то время была другая эстетика. И, говорят, после этого он несколько дней ходил в церковь, молился.

– А вы не суеверный человек?

– Нет, это всего лишь театр.

– И уже в Большом театре после Мефистофеля вы стали… Фаустом в «Огненном ангеле» Прокофьева.

– Да, в этом произведении всё наоборот: Мефистофель тенор, а Фауст – бас. Здесь доктор Фауст выступает в образе уставшего человека, ему скучна жизнь и кривляния этого назойливого сатаны, от которого никак не отделаться.

– Расскажите о вашей работе в музыкальном проекте «Опера Априори». В «Чёрном монахе» по повести Чехова ведь опять возникает потусторонний мотив и игры разума на грани с реальностью.

– Поначалу я отнёсся настороженно к этой работе. Там тоже появляется инфернальное существо, которое приходит к полусумасшедшему человеку, и становится непонятно, реален ли этот монах, или это воображение главного персонажа, или же его второе «я». В этом случае очень помогала музыка: сложная, современная…

– А как вы относитесь к звучащей в опере фразе Чехова о том, что гений неразрывно связан с сумасшествием?

– А что такое сумасшествие? По-моему, нейрофизиолог Бехтерева говорила, что раньше бытовой шизофренией страдали несколько процентов людей, а сейчас почти половина. Можно сказать, что любой талантливый человек не вполне нормален, потому что он отклонён от нормы. А если он отклонён от нормы, то уже немного сумасшедший. Все творческие люди – фанаты своего дела: работать и забывать обо всём вокруг – это, конечно, ненормально.

– А в чём ваше сумасшествие?

– Что вы! Я уверен, что абсолютно нормален! (Смеётся.)

– В вашем репертуаре самые разные партии: это и Дед Мороз в «Снегурочке», и домохозяин Бенуа в «Богеме», и отшельник Пимен в «Борисе Годунове». Легко ли вам даётся перевоплощение?

– Очень помогает антураж, непривычный грим, фантастические костюмы. Смотришь в зеркало, видишь на себе невообразимую корону изо льда – и всё, ты Дед Мороз! И конечно, должен быть актёрский талант у артиста – иначе на него будет скучно смотреть.

– Помимо выступлений в обычной жизни в вас этот талант как-то проявляется?

– Нет, мне нужна сцена. В жизни я совсем не фонтанирующий эмоциями человек, даже консервативный.

– Опера сама по себе достаточно консервативна. Как вы считаете, что будет дальше: опера останется элитарным искусством или переживёт какое-то новое развитие и привлечёт более широкие массы?

– Так ведь и сейчас пытаются привлекать: например, транслируют оперу в кинотеатре практически в прямом эфире. Но это не заменит настоящего живого зрелища. И конечно, опера была и останется элитарным искусством, потому что, во-первых, достаточно дорогие билеты, во-вторых, для неподготовленного человека это может стать даже мучением – попробуй пять часов послушай то, что не увлекает, да на иностранном языке. Но! То, сколько в стране подготовленных людей, говорит о её уровне жизни и уровне культуры. Потому что, например, в моём детстве ребёнка куда отправляли? В музыкальную школу. И в театры было не попасть. А сегодня… Будет ли востребована опера, зависит от уровня культуры общества. В Европе молодёжь точно стремится разобраться в этом, а у нас практически не ходит в театры.

– Уже в 2005 году вы получили звание «Заслуженный артист России». После этого что-то изменилось в вашей жизни?

– Да нет. Идут разговоры о том, чтобы вообще отказаться от этих званий. Но я думаю, что они останутся. Я к ним весьма скептически настроен. Более того, в столицах к этому уже относятся достаточно просто. А вот когда выезжаешь по стране, несколько иначе: заслуженный артист – значит, номер в гостинице получше выделяют, сразу чувствуешь себя большим человеком (смеётся).

– А «большой человек» сознательно шёл к Большому театру или так сложились обстоятельства?

– О, это красивая история. Когда-то давно я был по своим студенческим делам в столице, гулял на Театральной площади. Посмотрел на портик с колоннами и подумал, что хочу здесь петь. Просто помечтал. Прошло несколько лет, я снова оказался в Москве, и там было несколько прослушиваний – в «Новую оперу» и в стажёрскую группу Большого театра. Мы выступили с моей пианисткой Софьей в «Новой опере», и нам сказали, что берут обоих. Софья отказалась, а мне поставили условие: обязательно переехать в Москву. Вскоре следом было прослушивание в стажёрскую группу Большого, и меня тоже приняли, но уже не как стажёра, а как приглашённого артиста. И это оказалось очень удобным, потому что теперь я периодически приезжаю в Москву, участвую в постановках и возвращаюсь обратно. С Петербургом расстаться не могу, я ведь здесь родился и вырос. Когда я из аэропорта попадаю на Московский проспект, чувствую себя как дома: мне сразу так хорошо становится. А уж когда до центра доезжаю – и вовсе начинаю ощущать какую-то защиту от города, от его зданий, словно он живой.

Поверьте, эти «лёгкие жанры» тяжелы для артистов. «Очи чёрные», «Ехали на тройке» – прекрасные песни, но «запеты» до невозможного. Исполнить их по-новому, культурно очень сложно. Если сделать сухо – будет скучно, если чуть-чуть переборщишь – появится налёт пошлости.

Пётр Мигунов