Дорогие мои ленинградцы

Дети, пережившие Ленинградскую блокаду... Они уже долгие годы хранят свои воспоминания глубоко в душе и редко о них рассказывают. Большая часть жизни пройдена, но в цепкую детскую память четко врезались страницы блокадной жизни. Каждый человек-уникален, каждое переживание-неповторимо. Бежит время, многое после будет восстановить невозможно. Я родилась в последние месяцы Великой  войны, но размышления о детях, немного, в сущности, отстоящих в те времена  от меня по возрасту, жгут и жгут сердце. До сих пор ясно сохранились мои детские впечатления первых послевоенных лет о сиротах- маленких бродягах на вокзалах, кочующих от станции к станции. Я их видела во время постоянных переездов моей семьи к местам службы отца. Помню, как он во время стоянки поезда пытался подкормить, приласкать бритоголового, оборванного мальчонку. Года четыре мне было, не больше. Вспоминаю этого мальчика всю жизнь. Где-то он сейчас? Как жил? Хочется надеяться, что попал-таки в детский дом, к хорошим, добрым людям. Вспоминаю и воспитанников детского дома в городе  Луге, под Ленинградом. Наголо остриженные мальчики в серых рубашках. Девочки– в серых же платьицах, с косыночками на коротко стриженых головках. Смотрят концерт в Доме офицеров, улыбаются, а глаза у всех, как-то одинаково, светлые-светлые и прозрачные. Может быть, от недоедания, кто знает? 1949-й год...

Отрывочные, случайные  воспоминания тех, кто пережил блокаду, услышанные мной еще в раннем послевоенном ленинградском детстве, навсегда остались в памяти и в душе.   Здесь же я попытаюсь пересказать три истории, поведанных мне людьми, перенесшими в детстве блокаду Ленинграда. С ними меня свела судьба здесь, в Латвии. Мои собеседники делились воспоминаниями, заново их переживая, рассказывая порой сбивчиво, отрывисто, однако привожу я эти истории, не используя их, как исходную, фактографическую основу, а непосредственно от имени моих героев: мне кажется, так получается живее,  естественнее.  О Великой Отечественной Войне уже написано так много! Но многое осталось невыясненным, недосказанным. Вопросы, вопросы....Одно бесспорно: люди - на фронте,  в тылу - проявили беспримерное терпение, чувство долга и невероятную жертвенность. Но была еще одна, совсем особая страница у этой войны-детские судьбы. Невольные жертвы трагического времени. Моё послевоенное детство было, к счастью, не особенно тяжелым и даже вполне благополучным, как и вообще  жизнь в начале 50-х годов в милом моёму сердцу Ленинграде. Поэтому особенно остро воспринимаются рассказы- воспоминания лениградских детей, опаленных войной. И еще помнятся мне слова народного поэта Казахстана Джамбула, обращенные к жителям блокадного Ленинграда, которые читала наша мама:   

Ленинградцы, дети мои !

Ленинградцы, гордость моя!

Мне в струе степного ручья

Виден отблеск невской струи

Если вдоль снеговых хребтов

Взором старческим я скользну,

Вижу своды ваших мостов,

Зорь балтийских голубизну,

Фонарей вечерних рои,

Золоченых крыш острия.

Ленинградцы, дети мои!

Ленинградцы, гордость моя!

Герои трех подлинных историй, рассказанных здесь, это дети, пережившие, казалось бы, непосильные для своих лет испытания военного времени. Что помогло им сохраниться, стать полноценными, успешными: воля к жизни, стремление к учебе,  любовь, забота и сочувствие взрослых? Судьба.... Она как-будто вознаградила их за мужество, упорство, за стремление учиться, много работать Что удивительно, при всей их неповторимости, одна схожая  линия прошла  сквозь два первых сюжета, если здесь уместно слово «сюжет»- репрессированные еще до войны родители-оба или один,  отец, ушедший на фронт, умершая от голода мать и- что потрясает и трогает -ленинградская бабушка-спасительница, отдающая последние крохи детям, затем-смерть бабушки, полное сиротство, детский дом, учеба и потом- настоящее чудо!-нормальная жизнь спасенного ребенка. Любовь людей, бывших рядом с ними, - вот что уберегло этих детей.  Итак...

Герта Павловна Кочурова: 

Мои бабушка и мама родом из Латвии. Отец, по национальности немец, преподавал стрелковое дело на оборонных заводах Ленинграда. Родители мои познакомились во время учебы в Лениградской совпартшколе. В декабре 1937 года папу осудили по 58-й статье. После его ареста мы с мамой ходили в справочную НКВД, на улицу Воинова, но ничего не узнали, конечно, а расстреляли его почти сразу после ареста, 15-го января 1938-го. Затем пришло распоряжение маме-покинуть Ленинград. Отбыла она в Самару, там и умерла через два года. Остались мы с братом на попечении бабушки, избежали горькой участи детдомовцев-детей «врагов народа». Какое счастье, что у некоторых из нас, детей репрессированных родителей, были бабушки! В 1941-м году мне исполнилось 9 лет. В июне 41-го мы жили под Ленинградом. Утром 22-го числа я услышала женский плач: как оказалось, соседский сын с самого утра уходил на призывной пункт. Солнечное, ясное утро, река, рыбаки с удочками и–громкие рыдания. В первые недели войны внешне жизнь была самой обычной. Собирали в лесу  чернику, купались в реке. А в июле начались первые бомбежки. В августе, как и многие ленинградцы, мы вернулись в город. Уже ввели карточки. Мы с дворовыми девчонками и мальчишками прослышали, что на проспекте Огородникова, рядом с проспектом Стачек, на террритории порта можно было насобирать остатки какой-нибудь еды, оставшейся после разгрузки.  Там я и увидела две горки каких-то непонятных веществ, по виду съедобных: одно-серое, похожее на золу, второе–желтое, по виду напоминавшее крупу. Набрала я это в два мешочка, а когда наступил настоящий голод, бабушка про  мешочки-то и вспомнила, сварила из желтой «крупы» кашу. Это, оказывается, были дробленые кукурузные кочерыжки без зерен. А штука серого цвета- напоминала кофейную гущу, на вкус отвратительную. Как и просила  меня бабушка, брала я это на кончик ложки, запихивала глубоко в рот и проглатывала. Что это было-до сих пор не знаю.Бабуле все-таки пришлось отдать братика в детдом: в блокаду мальчики умирали быстрее, чем девочки- еды им требовалось больше. И остались мы с ней  совсем одни... Перед Новым годом случился перерыв в поставках хлеба –на целых трое суток. Люди стояли в очередях дни и ночи. Надо только представить, какая давка была у магазина!  И все же мы получили хлеб на двоих за три дня-почти целую буханку! ....Но сразу после Нового Года произошло совсем неожиданное событие: в Собесе бабушке выдали для меня билет на ёлку! Пошла я пешком в какую-то школу, не помню уже. В темном, неосвещенном  зале на столах горело множество коптилок. Детей–полный зал. На столах глубокие тарелки, а в них–суп макаронный! Ну, не суп, конечно, а макароны в горячей-горячей воде. Как это было неожиданно, как вкусно! Только не сказали нам, что ложки надо было с собой взять! Ничего, хлебали, как могли, через край. Было и второе блюдо, не помню, какое, а на третье–желе, холодное –холодное, зеленого цвета. Да еще подарок дали-пакетик с печеньицами, граммов 200. Пришла я домой, дала бабушке несколько печеньиц-она, бедная, и поверить не могла, что это–для неё. В феврале появилось у нас по карточкам хлопковое масло- заметная прибавка к хлебу. Кушали мы с бабушкой вечером-так было легче уснуть: наливали масло на блюдечко, сверху укладывались корочки с мякишем -это заставляла меня съедать моя бабулечка, остальной мизер доставался ей. Когда укладывались спать,  нагревали в печке-голландке  два утюга, завернутые в тряпицы и согревали ноги В феврале бабуля слегла окончательно. Я, уже десятилетняя, ходила за хлебом в бывший шикарный гастроном на проспекте Огородникова, рядом со зданием Гознака. В магазине, в полной темноте, стоял прилавочек с коптилкой и весы. Помню, положила мне продавщица два кусочка хлеба. Сзади протянулась рука и схватила один кусочек. Люди этого человека поймали, но хлеба не обнаружили-уже съел.  Потом такой же случай повторился- пока я добежала, парень затолкал в рот мой довесок, сжевал-и всё..  В ночь на 22-е февраля я услышала бабушкин хрип, стала тормошить, звать её. Кое-как зажгла фитилек коптилки – тряпочку, вставленную в гильзу ручки-вставочки, попыталась дать ей ледяной воды из чайничка. Бабушка показала рукой-не надо. Я бросилась к соседке. Дергаю за звонок, кричу, плачу. Просидела в предрассветных сумерках на соседской кухне до утра, затем  вошли мы с  в нашу квартиру- всё было кончено. Пошли с соседской дочкой к тете-дворнику, её муж завернул бабушку в простыню, перекинул через плечо, отнес во двор, положил на детские саночки и повез на бульвар, который почему-то назывался «Таракановка». На этом бульваре были вырыты крытые траншеи. Туда и укладывали умерших. Штабеля тел лежали и во дворе нашей детской поликлиники. Затем взрывали мерзлую землю на пустырях и хоронили ленинградцев в братских могилах – в районе будущего Пискаревского мемориала и в других, памятных теперь местах. В день умирало до двух тысяч человек... Слава Богу, над  бабушкиной кроватью висел мешочек с самым ценным-всем, что у нас было: документы, карточки, деньги. Заплатила я дворнику за бабушку и пошла жить к соседке, тете Лиде, как бабушка мне и велела.  Я постоянно ходила в Собес, плакала, просила устроить меня в детский дом. Но мест в детском доме уже не было и ходила я в Собес до самой весны, пока наконец-то не распределилась в детский приемник на Курляндской улице. В детдом номер 14 меня определили 1-го апреля. 10 апреля переправили нас через Ладожское озеро, практически по талой воде, и посадили в пригородный поезд. Детей в вагоне было много, было настолько тесно, что немели ноги. Наконец-то доставили нас в Ярославль. Дети Ярославского детдома были уже подготовлены к встрече с нами, вели себя очень тактично. Нас  начали поднимать на ноги, отпаивали отваром шиповника, понемногу откармливали. Летом 42-го-отправили нас в Краснодар. Тепло, можно было купаться, кормили нас хорошо., но есть хотелось постоянно. В конце августа немец стал подходить к Краснодару и нас эвакуировали-без  транспорта, пешком. С нами вместе катились подводы с детдомовским скарбом, запряженные волами. Как жаль, что заботливо выданные новые сандалии натирали ноги, шли мы босиком. Ночевали в открытом поле и видели, как весь Краснодар был охвачен пламенем, слышали взрывы- взрывали заводы и фабрики. Шли пешком до самого Сочи. Вдоль дороги брели толпы беженцев. По пути проходили через опустевшие станицы, через колхозные сады, увешанные созревшими сливами. При подходе к Сочи продукты закончились. Наши помощники- волы- были съедены. По обочинам валялись трупы лошадей. По шоссе двигались отступающие войска, солдаты, как могли, нас, подкармливали. Из Сочи повезли нас в «телячьем вагоне» в Гагры, затем на берег  Каспийского моря. Оттуда на барже, переполненной беженцами, в Красноводск. В Красноводске жара стояла ужасная. Воды пресной практически  не было. Прибыли в Ташкент. Уже в Ташкенте умерла  одна из наших малышек- Марфуша, вслед за ней еще три девочки.   В Ташкенте  разместили нас в Трудовом детском доме. Условия там были исключительно тяжелыми: установили рабочую норму - собирать по 18 килограммов хлопка в день. Для меня, десятилетней, такое задание было непосильным,  что же говорить о детишках младше меня!  Если норма не выполнялась, нас лишали хлеба и второго, Давали  нам только суп из зеленых листьев капусты- назывались эти листья   «хряпа». Как-то всё переплеталось в годы военных испытаний: любовь, забота и что-то не совсем хорошее...Однако наши ленинградские воспитатели добились-таки нашего перевода в нормальный, обычный Ташкентский детдом! Один из народных поэтов Узбекистана подарил нашему детскому дому свою летнюю усадьбу и великолепный фруктовый сад. Фруктов, этих мы не видели-все уходило на рынок. Как-то неловко об этом рассказывать, но, что же делать, из песни слова не выкинешь... В октябре 1944-го детей, у кого родственники остались, стали  возвращать в Ленинград. А у меня из родных-никого. И тут я схитрила-у меня хранился конверт с письмом и адресом соседки-тети Лиды. Вынула я то письмо и состряпала другое от её имени, вроде она меня ждет. Так я с четырьмя ленинградскими детьми отправилась в родной город. Явилась к тете Лиде, там никто меня, конечно, не ожидал. Опять пошла я в Собес и, к моему счастью, определили меня в 3-й специальный детский дом Ленгороно на улице Мойка 26-отличный детдом!!! Отступило горе сиротства, одиночества и зима 1944-45 годов оказалась великолепным временем в моей жизни. В этом доме и прошли мои отрочество и юность с походами в цирк, в Мариинский театр и прочими радостями жизни. Хор у нас был великолепный: разучивали даже хоровые партии из опер. И одевали нас по тем временам просто здорово: в нарядные шубки, таких шубок у ленинградских детей мы не видели. В 17 лет поступила я в библиотечный техникум, после техникума работала в деревне Наволок Лужского района и училась на заочном отделении библиотечного института. Весной 52-го отыскал меня  брат и уехала я к нему в город Пушкин. А в 56-м году отправилась в Ригу, осталась жить в семье, знакомой еще с ленинградских времен. Работала в детских библиотеках и библиотекарем, и заведующей. Но до сих пор сердце мое тянется в Ленинград, где моя бабушка пела свои родные латышские песни-народные песни, песни красных латышских стрелков, согревала мою душу в самые страшные блокадные дни... Все-таки какая это удивительная, причудливая и интересная штука-наша жизнь!

Валда Яновна Волкова: 

Мои родители и бабушка родом из Латвии. Бабушка-революционерка Кристина Карловна Аспер, бежала в 1915 году из Латвии в Петроград вместе с дочкой-моей мамой. Там  я и появилась на свет. Наш ленинградский дом находился рядом с Финляндским вокзалом, на улице Комсомола, дом 35, квартира 3. Папу – сотрудника НКВД, арестовали в 1937 году. Помню его, уходящего ночью в сопровождении двух человек - со спины его вспоминаю. Маму, как жену врага народа,  сослали в Оренбургскую область. Жила она на поселении в зерносовхозе с названием «Известия ВЦИК». 

К началу войны мы о судьбе папы ничего не знали, конечно. Моя сестра в первые же дни ушла на фронт сандружинницей. Осталась я на попечении семидесятилетней бабушки и тети. После объявления войны детей с трехлетнего возраста начали эвакуировать из Ленинграда в пригород. Собрали нас в детском доме № 12, что на Кондратьевском проспекте, затем переправили в сельскую школу неподалеку от станции Дно. Конечно, я, двенадцатилетняя, сильно тосковала по дому, по бабушке с тетей.  Потом  ничего, привыкла.  И, вдруг, в августе 41-го возвратили нас в Лениград.  А 8-го сентября наступила блокада и началась первые бомбежки. Начиная с 8-го сентября в течение двух месяцев горели и горели Бадаевские продуктовые склады. С ними сгорала и наша надежда... Бабушка и тетя поставили мою кровать в бомбоубежище, а сами постепенно перестали туда спускаться - устали бояться, да и  сил не осталось.  Зима 41-42 года была особенно суровой. Помню, что 30-го декабря был тридцатиградусный мороз. Замерзла канализация. В ноябре и декабре стало совсем голодно: по ноябрьской детской карточке мне полагалось 250 граммов хлеба, бабуле-175, тетя получала спасительные 500 граммов по рабочей карточке. В декабре же  установили так памятную для всех норму: 125 граммов для иждивенцев и детей и 200 граммов-для работающих.  У меня, у единственной, еще оставались какие-то силенки, чтобы выходить за хлебом, привозить воду из Невы. Как все блокадники, варили студень из столярного клея, в старинной изразцовой печи пытались готовить какую-то похлебку. И всё мечтали: вот кончится блокада и  насушим мы много-много сухарей, чтобы надолго хватило. ...Тетя моя умерла от дистрофии 10-го февраля 1942 года, а бабушка еще прожила каким-то чудом до 4-го мая. Многие блокадники умерли весной, пережив самую страшную зиму. Каждый вечер бабушка засыпала на моих глазах и каждое утро я её будила. И вот в первые майские дни  целые два  дня она пролежала неподвижно, так и не проснулась. Я в отчаянии вышла во двор, там подошла ко мне девочка Люба, увела меня к себе домой. С мамой Любы, Любовью Васильевной Тревогиной, мы перенесли тело бабушки во двор. Тревогины,беженцы из Колпина, фактически спасли меня, не дали остаться одной ни на минуту. А ведь кроме меня там было еще трое детей. Так и прожила я с ними целых три месяца. Ходила во временно образованную  школу на улице Михайлова, там нас подкармливали. 30-го июля пришли  к нам сотрудницы   Красногвардейского райсовета и сказали, что мне надо пойти в тот же самый детский дом, что на Кондратьевском проспекте. Оттуда группа детей выехала в Алтайский край, в детдом поселка Зайцево. Моей маме удалось отыскать меня, проследить мой путь из Ленинграда до этого поселка! У нас сохранилось письмо от сотрудников Исполкома Красногвардейского Райсовета:«Тов. Аспер! Ваша дочь Валда Орре-Аспер проживает в квартире у Ваших знакомых, здорова и чувствует себя очень хорошо. Она будет  эвакуирована из Ленинграда 31-го июля, по направлению к Новосибирску. Конечный пункт остановки еще неизвестен, но воспитатели детского дома примут все меры, чтобы доставить её к Вам. При выезде из Ленинграда они пришлют Вам сообщение телеграммой. Зав. отделом Александрова. Инструктор Мускатина». Вот так работали люди в блокадном Ленинграде! Поехала мама за мной из Оренбургской области на Алтай. Люди, живущие на поселении, знали: Лаура едет за своей Валдой. Собирали маму в дорогу, сообща насушили три мешочка сухарей. Мне они показались огромными. Мама до меня добиралась целый месяц. Вместе со мной она забрала еще одну девочку, которая уверяла, что  точно знает, что на нашем пути, совсем рядом с одной из станций, живет её бабушка. Расстались мы с этой девочкой на станции Кинель. Аня Назарова... где ты сейчас? Добралась ли до своей бабушки? Возвращаюсь к этому воспоминанию всю жизнь... 

В 1947-м году маму амнистировали. В Ленинграде у нас никого не осталось и отправились мы в Латвию, на этническую родину моих предков.  Обосновались в маленьком городке Талсы, у родственников.   С детства меня очень уж привлекало название специальности: текстильная и легкая промышленность!  В одну из поездок в Ригу  прочитала объявление о приеме в техникум, где обучали работников имеенно в этой отрасли. Так и решился вопрос о моей профессии на всю жизнь. Поступила в Рижское в ФЗО (в то время  так назывались ПТУ), работала на Рижской текстильной фабрике прядильщицей, а затем приняли меня в мой любимый техникум сразу на второй курс. Посвятила я своей профессии всю трудовую жизнь-работала мастером на текстильной фабрике, затем- в Министерстве легкой промышленности Латвийской ССР. Так и соединились в моей судьбе две линии: ленинградская и здешняя, в Латвии. В Риге есть «Общество жителей блокадного Ленинграда», отделение  Международной ассоциации жителей блокадного Ленинграда, я работаю в его правлении.  И мы, рижане, пережившие блокаду, сохраняем живую связь с нашим родным, великим, героическим городом!

Ксения Тимофеевна Дыбкина (в 14-летнем возрасте награждена медалью «За оборону Ленинграда»): Наша большая семья перебралась  в Ленинград в 1932 году с Брянщины, из села Светлая Поляна. В те годы многие покидали родные места, уезжали в большие города на заработки. Жили мы в Ленинграде на Петроградской стороне, на Песочной улице. Я в семье младшей была, самой любимой. Когда война началась, исполнилось мне 12 лет. Моего старшего брата призвали  в армию за несколько дней до начала войны, ранили его 7 мая 1945 года в Чехословакии. Второй брат в первые дни войны пошел добровольцем на фронт и пропал без вести. Наступили страшные дни блокады. Первая  потеря в нашей семье- сын моей сестры в конце 1941 года. Второго её ребенка -дочку в возрасте 1,5 года отдали в Дом малютки и спасли от голодной смерти. Бабушка дожила до февраля 1942-го, мама - до 12-го марта 1942 года. Я в первую блокадную зиму считалась уже взрослой, 13 лет мне исполнилось. И была у меня обязанность- получать на всю семью продовольственные карточки: иждивенческие-наши с мамой и бабушкой, отцовскую–рабочую и его зарплату: болел он сильно, ходить не мог. Рабочая карточка отца была спасением для всей семьи. Вот какая ответственность на мне была! В первый мой поход мы отправились с отцом, повезла его на саночках через весь город, он дорогу мне указывал: путь запомнить я должна было крепко-накрепко. На обратном пути, у моста Строителей, мои силы кончились. Спасла нас служащая ПВО. Впряглась в санки и довезла папу почти до дома, всего две трамвайных остановки оставались.  Тут уж я смогла дойти до дома, позвать на помощь.  

И потом я уже одна, пешком, отправлялась с нашей Петроградской стороны на Кировский завод. Давали мне утром одну треть от кусочка моего блокадного  пайка в 125 граммов, второй кусочек, уже побольше, давали с собой – на обед. Деньги за карточки и справку из домоуправления об оставшихся в живых укладывали в мешочек, завязанный на поясе. Прятала я мешочек под юбочку, под бельишко и шла через весь замерзший Ленинград. Морозы в первую зиму были страшные. Добиралась до бухгалтерии, там сердобольные женщины наливали мне кипяточку, съедала я свой кусочек хлеба и возвращалась домой  уже к ночи. И съедала третий кусочек. Хлеб мы подсушивали, чтобы не сразу его проглотить нечаянно, а подольше во рту подержать. Варили студень из столярного клея, клали в него кусочки кожаных ремешков. Весной траву ели. 

В марте 1942 года дождались мы какого-то облегчения, да мама не успела его почувствовать, умерла тогда же, в марте. Папа сам сделал гроб из досок, что припасли для отопления. Перед смертью она уже не ела ничего, не могла даже ложку каши проглотить, как мы её ни просили. А в марте-то нам уже гречку выдавали. 

Весной 42-го года по городскому радио прозвучало объявление для всех школьников: зарегистрироваться в школах своего района. Я училась в 48-й школе на нашей Петроградской стороне. И поехали мы в совхоз с гордым названием «Оборона», расположенный в самом Ленинграде, за Черной речкой, у Серафимовского кладбища, где в общей могиле, у входа, и схоронили мы своих родных: маму, бабушку, дядю. Там сейчас вовышается памятная стела и горит вечный огонь.

В совхозе «Оборона» мы работали каждое лето, с 42-го по 44 годы. Картошку сажали. Глазки – посадочный материал - вырезали из замороженных картофелин, а оставшиеся кусочки съедали. Как вкусно было! Мы и классную руководительницу нашу уговаривали это есть. 15-го ноября 1943 года получила я медаль «За оборону Ленинграда». Двое нас награжденных было в группе «малолеток»-до 14-ти лет: я и Валя Смородина, моя одноклассница.   

Закончилась война. В 1945-м я поступила в Ленинградский финансово-экономический техникум. Распределилась в Ригу, затем закончила заочно Московский финансовый институт. Растила дочку. Работала. И шла моя рижская жизнь от финансового инспектора до главного бухгалтера треста «Ригастрой». Не сдаемся мы ленинградцы, никогда! И помним всё... 

От автора: Непосредственных свидетелей того, как жил блокадный Ленинград  в дни тяжелейших, невероятных испытаний остается среди нас, к сожалению, все меньше и меньше. Тем более духовная сплоченность этих людей, их воспоминания  о тех трагических событиях и о стойкости ленинградцев не могут не тронуть наши сердца. Они не только продолжают поддерживать друг друга, но и помогают нам сохранять особую, историческую и генетическую память. 70 лет назад, в январе 1943 года произошел долгожданный прорыв блокады вдоль южного  берега Ладожского озера, а 27-го января 1944 года блокада была ликвидирована окончательно. Все, кому дорога память о прошлом,  с особыми чувством, вместе с бывшими блокадниками  встретят эти великие даты.