«Разорванное кольцо» появилось по недосмотру начальства»

Скульптор Константин Симун о том, как создавался один из символов стойкости блокадного Ленинграда

Из десяти петербуржцев разных поколений, опрошенных автором этих строк, не оказалось ни одного, кто бы не знал этого памятника, и ни один не назвал автора. Константин Симун как человек, не обделённый не только талантом художника, но и чувством юмора, по этому поводу лишь посмеялся: «Соседи по дому знают, это точно. Однажды подходит изрядно подвыпивший сантехник: «Ты – автор этого…» – и на пальцах показывает «Разорванное кольцо». Это дорогого стоит. Ни одну скульптуру Микеланджело никто не пытался показать на пальцах!..»

Константин Симун приезжал из Бостона в родной город буквально на несколько дней как участник IV Балтийской биеннале. В своём чрезвычайно напряжённом графике пребывания в родном городе он выкроил время для встречи с корреспондентом «НВ».

– Константин Михайлович, любому здравомыслящему человеку покажется странным: памятник, ставший одним из символов блокадного Ленинграда, создал человек, изгнанный из Академии художеств… Кстати, с какой формулировкой?

– Я её помню не хуже любимых стихов Пушкина: «За упорное сопротивление следовать школе в работе над этюдом». «Школа» – это Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, в просторечии – Академия художеств. Более идиотского обоснования придумать нельзя. Я сказал своему другу художнику Володе Волкову: «Мне кажется, документ с такой формулировкой я могу продать за сто рублей». Он: «Да ты копии можешь продавать! Каждую по сто рублей».

– Вас исключают из института, но буквально на следующий год вы становитесь членом Союза художников. Как такое стало возможным?

– Вступление в союз для меня было единственной возможностью работать скульптором. Союз давал своим членам и мастерские, и заказы. В академии мне за все мои работы поставили двойки, и меня как бы оставили на второй год. И я пошёл в союз – а куда мне было жаловаться? В то время было противостояние академии и Союза художников. Вера Васильевна Исаева, Михаил Константинович Аникушин и многие другие скульпторы были последователями Александра Терентьевича Матвеева…

– Аникушин всегда это отмечал…

– А в академии царствовал Манизер и те, кто вместе с ним изгнал Матвеева из академии, где тот лет 30 преподавал и даже одно время директорствовал. Матвеев в Советском Союзе был под запретом – как Троцкий. Я, разумеется, ни сном ни духом об этой конфронтации не ведал. В Союзе же художников меня знали. Будучи студентом, я участвовал в проходившем в Москве в 1957 году Международном фестивале молодёжи и студентов. Получилась опять же парадоксальная ситуация. В академии – практика по работе с камнем. Задумал я сделать портрет актрисы Нины Мамаевой. Вылепил, отформовал. А преподаватель Игорь Всеволодович Крестовский, он сын автора «Петербургских трущоб», не даёт мне мрамора. Хотя как студенту, он мне полагался. Деньги на мрамор – 250 рублей – дала мама. Я вырубил бюст Мамаевой. Эта моя работа и получила первую премию на фестивале. Когда же Крестовский устраивал выставку студенческих работ из камня, он хотел взять Мамаеву, но я не дал. Крестовский сказал буквально следующее: «Кто же знал, что ты такое сделаешь?!»

– При приёме в союз за вас проголосовали единогласно?

– Я этого не знаю, но не могу сказать, что меня приняли на ура. Решения я дожидался в коридорчике, волновался как перед серьёзной медицинской операцией. Выходит из зала заседаний Синайский. «Аникушин пыжится», – только и сказал Виктор Александрович.

– Каким образом вы оказались причастны к созданию памятника на Вагановском спуске?

– Случайно. Ещё в конце 50-х я, заняв денег, купил у наследников известного скульптора Леонида Владимировича Шервуда его мастерскую. Он создал памятник адмиралу Макарову в Кронштадте, на гонорар за который и приобрёл землю и построил мастерскую. Когда началась застройка Пискарёвки, мастерская оказалась под угрозой сноса. Я отправился в штаб по благоустройству города, который занимался и созданием «Зелёного пояса Славы».

По приглашению штаба в числе других скульпторов и архитекторов я и приехал на Вагановский спуск – на место, где Дорога жизни выходила на лёд Ладоги. Там сплошные горизонтали: небо – горизонталь, вода – горизонталь, берег – чахлые деревца. Архитектор Филиппов вышел на середину дороги: «Я думаю, здесь необходима вертикаль». Подразумевался очередной обелиск. А это – как кол в землю вогнать! Над иными своими скульптурами я работаю годами, а тут моментально в воображении возникло «разорванное кольцо». Но я никому ничего не сказал. Ни коллеги, ни «ответственные товарищи» меня бы не поняли. Вечером я сделал гипсовый эскиз «Разорванного кольца». На следующий день позвонил архитектору. «Мы уже работаем над проектом», – сказал он. (Понятно: меня отшили!) «А я уже сделал модель!» Филиппов приехал посмотреть эскизик, работа ему понравилась. Когда я принёс модель в райком партии, идея и там всем сразу понравилась. Только один ответственный, но трусоватый товарищ спросил: «А не абстрактная ли это скульптура?» Пришлось разъяснять: «Что вы! Вот это – дорога в Ленинград, а это – на Большую землю». Так что «Разорванное кольцо», можно сказать, появилось, как говаривал Салтыков-Щедрин, по недосмотру начальства.

– Константин Михайлович, вертикально поставленное «Разорванное кольцо» – это и доминанта, и арка Победы. Объясните только, почему дуги идут внахлёст?

– Если бы вы спросили у Бетховена: «А почему у тебя тут звучит вот так?» – он мог бы вас послать подальше. Я сам не знаю. Но знаю: убери нахлёст – и памятника не будет. Ничего не будет! Моя жена увидела в нахлёсте космические лучи, которые никогда не пересекаются. Я и сам иногда думаю: не начало ли это бесконечности? Сейчас так думаю. А тогда возник некий образ – и всё.

– Знаете, что ещё удивляет? Абстракция, а берёт за душу!

– И об этом я тоже иногда думаю – абстрактное, конструктивистское решение, не более того. Но и сейчас, когда я бываю у мемориала, хватает за душу. Мне нравится квадрат Малевича, но он не трогает. Только не подумайте: сидит человек и нагло хвалит свою работу. Мне и самому это любопытно. Честное слово. Вскоре после открытия памятника ко мне в мастерскую приехал секретарь Калининского райкома Широков. Сказал, что его памятник растрогал до слёз, спросил: «Как тебя отблагодарить?» – «Спасибо, мне ничего не надо». Если бы этот вопрос мне задали сейчас – я бы список составил.

– Почему секретарь именно Калининского райкома?

– Каждому району города отвели по определённому участку «пояса Славы». Калининскому достался Вагановский спуск.

– А почему «отблагодарить»?

– Всю работу я выполнил на добровольных, как тогда говорили, общественных началах. Заказа не было – не было и денег.

– Памятник одним человеком не создаётся. Интересно, рабочие, отливавшие монумент, строительные, дорожные и прочие специалисты тоже трудились на общественных началах?

– Все что-то получали. Включая экскаваторщика. Только я не получил ни тогда, ни до сих пор – ни гроша! Я уж не говорю об авторских отчислениях с открыток, конвертов и прочей печатной продукции с изображением «Разорванного кольца». С памятных значков. Мне на телевидении однажды сказали: «Если бы вам дали каких-нибудь двести рублей, вы не смогли бы говорить, что вам не заплатили». Это так. Но дело ведь не в деньгах.

В Бостоне одна наша с вами бывшая землячка как-то меня спросила: «Тоскуешь по Ленинграду?» «Тоскуешь!» Не то слово! Я мечтал о Ленинграде во время войны, в Кировской области. Когда возвращались из эвакуации, стоял у двери товарного вагона и не мог дождаться, когда же появятся контуры любимого города. Кстати, для того, чтобы быть изгнанным из Академии художеств, мне нужно было в неё поступить. А меня не принимали…

– По пятому пункту?

– Как вы догадались? (Смеётся.) А в Эстонский художественный институт приняли! Месяц проходит, у меня начинает внутри всё переворачиваться – я ощущал физическую боль. Мне надо было на поезде приехать в Ленинград, постоять у Обводного канала (даже не ходить к Эрмитажу, в Летний сад и так далее), и я на месяц мог возвращаться в Таллин и там спокойно учиться. Пока маме не удалось перевести меня в институт Репина.

– В таком случае как объяснить то, что вы живёте преимущественно в Америке?

– Ваш вопрос для меня – больной… В Америке с начала 1980-х жил мой сын. В 1988-м Вадима не стало. Я, жена и дочь Соня поехали на похороны. У нас и в мыслях не было уезжать из Ленинграда, но выяснилось, что нашу трёхлетнюю внучку собираются определить в чужую семью. В результате многочисленных судов мы добились опекунства, но не получили права вывезти её из Штатов. Пришлось оставаться там. Внучка выросла, но никто теперь и разговора не заводит о возвращении в Россию. Вот я и мотаюсь туда-сюда. 

– Вы мечтали быть скульптором?

– Нет, живописцем. В эвакуации я был в детском доме. Педагоги и воспитатели – женщины. Мужчина только один – Гена Старовойтов. Он рисовал матросов в клёшах, а женщины по его рисункам вышивали крестиком. За то, чтобы я мог смотреть, как Гена рисует, он с меня брал бутерброды. Теперь я думаю, это был нормальный бизнес.

Вернувшись в Ленинград, я отправился во Дворец пионеров – поступать в художественную студию. Нарисовал акварелью базар. Меня приняли. На бумажке написали, когда в какую комнату прийти. Бумажку я потерял. «Найду, – думаю, – студию и так, буду открывать все двери…» Открыл одну, вторую, третью дверь – женщина, как потом выяснилось, Валентина Николаевна Китайгородская: «Чего стоишь? Заходи!» Валентина Николаевна дала мне кусок глины, и я вылепил то ли кошечку, то ли собачку. Ей понравилась моя работа. И я стал заниматься у неё в студии лепки. Когда Валентина Николаевна получила приглашение преподавать в СХШ, она с собой взяла трёх своих студийцев, в том числе меня.

– Константин Михайлович, как я понимаю, блокадная тема продолжает для вас оставаться актуальной?

– Вы про конкурс на памятник «Детям блокады» на площади Мужества? Да, «опять – война, опять – блокада…» Когда объявили конкурс на памятник на площади Мужества, я не мог не принять в нём участия. Тем более что я любитель участвовать в конкурсах, хотя никогда в них и не выигрывал.