Что пришло на смену «советской» литературе
Вчера в Москве простились с писателем Валентином Распутиным, одним из самых ярких представителей советских писателей-деревенщиков
Было время, когда я воспринимал Валентина Распутина в трёх ипостасях. В первую очередь, конечно, как писателя. Книги его нравились, но не сказать, что они были моим приоритетным чтением. Общественный деятель Распутин меня категорически не устраивал – я тогда взахлёб читал «Огонёк», а он публиковался в «Нашем современнике». (Кто помнит то время, знает, о чём я.) Ну и, так сказать, личное соприкосновение. В красноярской молодёжке, где я тогда работал, ходили истории о молодом спецкоре Распутине, трудившемся там за два десятка лет до того…
Потом он долго молчал как писатель. В политических взглядах мы стали почти единомышленниками (ну, за исключением его отношения к коммунизму и Сталину). А байки остались байками. Теперь он умер, и осталась лишь одна его ипостась – писатель.
Их называют деревенщиками, но это скорее определение социальное. На самом деле они очень разные. Да, попытка понять судьбу России через судьбу её крестьянства, да, опора на традиционные ценности. Но каждый понимал это по-своему. Ни мировоззренчески, ни эстетически деревенщики единства не представляли.
Да и определение «советский писатель» – понятие странное. Получив заветную корочку Союза писателей, человек попадал в мир избранных – почёт, деньги, льготы (всё, конечно, по советским меркам). Однако писатель должен писать. А с этим были проблемы: писать можно было лишь то, что высочайше рекомендовано. «Мы пишем по указке наших сердец, а наши сердца принадлежат партии», – со скрытой иронией сказал Михаил Шолохов. Полоса писательской свободы была очень узка. Но была. Другое дело, что не все ею пользовались.
Если текст не содержал определённых ритуальных идеологических моментов, он просто не издавался. С этим приходилось считаться всем литераторам – и тем, кто был верен партийным идеалам, и тем, кто «держал фигу в кармане». Распутин, при всём своём критическом взгляде на современность, был верен. Вообще в большинстве деревенщики не были противниками советской власти. Солженицын и Солоухин – исключения. Большинство же из них тему гибели деревни не связывали с коммунистическим правлением, с «великим переломом» крестьянского хребта. И, скорее, против их воли прорывалась в лучших деревенских повестях неизбывная горечь утраты. «Мы отпели последний плач – человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне… Но это кончилось», – писал Виктор Астафьев.
Вопрос в том, что пришло на смену. А ничего! Может быть, это слишком пессимистично, но картина отечественной словесности не радует. Мы и деревенщиков-то воспринимаем неким единством потому, что они были последним в нашей литературе серьёзным и оригинальным явлением. А потом избавленная от идеологических запретов словесность не расцвела, но выродилась в пустопорожний постмодернистский трёп.
Я не говорю, что сейчас нет талантливых писателей, – есть. Но из них при всём желании не слепишь какую-то тенденцию, не объединишь даже таким условным названием, как «деревенщики». Конечно, играет в этом роль и коммерциализация литературного процесса, и размывание самого понятия «писатель». Но не только. Похоже, наблюдается серьёзная творческая депрессия.
Дай Бог это временное явление, и российский культурный континуум вновь породит нечто оригинальное. А пока последние представители большой советской литературы уходят, не оставляя последователей.