«Города должны строиться для людей»

Есть люди, под обаяние которых попадаешь сразу и навсегда. Таков Даниэль Либескинд – без преувеличения, один из самых ярких архитекторов современности. Невысокий, всегда в чёрном, в неизменных узких очках в прямоугольной оправе. Ещё одна неизменная деталь – улыбка: тихая, светлая, от которой сразу хочется улыбаться в ответ. Долгое время он был университетским профессором с реноме теоретика и философа архитектуры, широко известного в узких кругах. Но в одно утро проснулся знаменитым – это было утро открытия Еврейского музея в Берлине. Сейчас смелые проекты Либескинда, воплощаясь в строения, растут как грибы – от Торонто до Сингапура. Чего стоит один только мемориал Ground Zero на месте разрушенного Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Но, как признаётся сам маэстро, масштаб заказа для него не главное – он с азартом авантюриста брался и за строительство низкобюджетного жилья для рабочих в Китае, и за военно-исторический музей в Дрездене, и за частную виллу на зелёных полях Коннектикута. Мы побеседовали с Даниэлем Либескиндом о любви и литературе, о призвании и гуманизме в архитектуре.

Один из проектов Даниэля Либескинда – военно-исторический музей в Дрездене

– Господин Либескинд, вы ведь не впервые в Петербурге. Наш город для вас значит что-то особенное?

– Да, это один из моих самых любимых городов в мире, а побывал я почти везде. Петербург уникален – существует в нескольких плоскостях одновременно. И это в полной мере ощущается, когда находишься здесь, – нагромождение пластов, эпох, смыслов. В первую очередь Петербург физический – монументальная архитектура, фантастическая планировка, потрясающая Нева, Невский проспект... Но есть и невидимое глазу, его метафизическое естество. И ещё – память. Всех, кто в нём жил, любил, страдал. Это никуда не девается. Когда я вышел из самолёта, я сразу подумал об Андрее Белом. Его «Петербург», на мой взгляд, одна из лучших книг о том, что такое город.

– Вы ведь профессиональный пианист, причём виртуозный, гастролировали, имели успех. А потом вдруг архитектура. Сами как-то сказали, что любое искусство – способ коммуникации. Решили, что на языке архитектуры сможете выразить больше?

– Для меня музыка и архитектура – почти одно и то же, это грани человеческого духа. Я и теперь всегда начинаю с акустических характеристик здания. Оно ведь тоже звучит, и этот звук уникален. Но вы правы, расцвет в архитектуре у меня был довольно поздний. Мой путь был несколько иным – я всегда любил рисунок, графику и отталкивался от этого. Очень долгое время занимался теорией, проектировал макеты, ничего не строил. Конкурс на постройку своего первого здания я выиграл в 1989 году – это был конкурс на возведение Еврейского музея в Берлине. Пришлось переехать, хотя не могу сказать, что рвался жить в этом городе. Длилось всё это 12 лет. Официальное открытие было назначено на 11 сентября 2001 года. Как вы понимаете, в тот день музей не открылся. Тогда же я решил возвращаться в Нью-Йорк, где по иронии судьбы стал главным архитектором проекта Ground Zero.

– Вас принято считать деконструктивистом – по крайней мере, так пишут все справочники. А вы сами с таким определением согласны?

– Этот термин принадлежит Жаку Деррида (французский философ. – Прим. ред.), он великий мыслитель. Но я всегда считал, что определение не слишком удачное: сам префикс «де» подразумевает разрушение, а смысл архитектуры ведь в обратном – в созидании. Так что для меня это скорее символ изменений – в том, как здания строятся, и в том, как люди их воспринимают. Ведь для большинства архитектура – лишь физические объекты, но это совсем не так! С чего начинается архитектура? С идеи. Это нечто поэтическое, эфемерное. Посмотрите на огромное количество архитекторов, талантливейших мастеров начала XX века – они ничего не построили, но какова сила их идей! Я сам создал массу проектов, которые не обрели жизни в камне. Но это не значит, что они не жили.

– Критики не раз обвиняли вас в том, что вы игнорируете исторический контекст того места, где строите. Насколько он для вас важен?

– Чрезвычайно! Но для начала надо задать себе вопрос: что такое контекст? Это не всегда очевидно, то есть буквально – не всегда видно невооружённым глазом. Это атмосфера, память места, его историческое прошлое, которое, может быть, уже бесследно исчезло, но его дух всё ещё ощутим. Ведь у каждого места есть свой миф. Не надо быть мистиком, чтобы осознать: жизнь – это не только то, что можно осязать. Конечно, есть ещё ландшафт, геометрия пространства – всё это надо учитывать. Что я люблю в архитектуре – многообразие подходов. Каждый раз, принимаясь за проект, ищу неконвенциональный метод воплощения, новую форму. Конечно, реакция общественности не всегда благосклонна. И тут как раз и нужен дар убеждения. Пример – мемориал 11 сентября, в котором были задействованы сотни архитекторов.

– Абстракция для вас – самоцель?

– Вовсе нет. Просто мне неинтересно повторять то, что уже было, строить так, как уже строили веками до меня. Это не значит, что у меня нет уважения к историческому архитектурному наследию, но я не считаю, что история и современность не должны смешиваться. Если в городе будут только старинные постройки, если он живёт прошлым – он не развивается. С другой стороны, один голый модерн тоже плох, потому что тогда город не взрослеет. Некоторые радикалы вообще против любого строительства, но ведь это тоже крайность.

Ещё один важный момент – города должны строиться для людей, должны быть удобными для жизни. Есть много примеров потрясающих мест, которые являются мировым наследием, но для ежедневного существования непригодны. Такова Венеция – шедевр, жемчужина, но жить там невозможно, это город для туристов, симулякр. Так что важно искать баланс. Это бывает нелегко, да. Но надо уметь заглянуть чуть глубже – в историю, во время, в себя.

– Но вы в основном создаёте не просто здания, а как раз культурные объекты. В странах с совершенно разным менталитетом, историческим фоном, национальной идентичностью. Ведь это всё надо учитывать. Как?

– Нужно уметь задавать вопросы. Само здание должно задавать вопрос, провоцировать человека на мыслительную деятельность. Это можно сделать разными способами – пространство, свет, тени. Важно передать не просто символ, а ещё и опыт. При этом архитектура невероятно статична: во всех науках изменения происходят стремительно, а в архитектуре – очень и очень медленно. Ведь все привыкли к тому, что пол внизу, потолок наверху, а дверь в стене. Я пытаюсь немного сдвинуть эти убеждения. И это не просто изменения ради изменений – я не гонюсь за модой или новаторством. Меня интересует социальное измерение архитектуры, не в политическом смысле, а в человеческом.

– Известный российский режиссёр Сергей Соловьёв любит повторять, что главный возраст у человека – с 12 до 20 лет, всё остальное – комментарии и последствия. Как архитектор, вы прославились, когда вам было за сорок, – получается, молодость не главное. А что же?

– Хотите знать, каким должен быть архитектор? Любопытным. Обладать пытливым умом и – очень важно – здоровой долей скепсиса по поводу всего, в том числе собственного таланта. Нужно не бояться рисковать. Не делать только то, что безопасно и проверено. А иногда – делать как раз то, чего большинство не одобрит. Я ещё раз хочу подчеркнуть: архитектор не обязательно тот, кто построил множество знаменательных зданий, потому что архитектура – не материальные объекты, а духовное измерение. Моя цель не просто строить. Я хочу напомнить о том, что архитектура – исключительно гуманистическая дисциплина, как философия, музыка, литература, поэзия. Увидеть здание – лишь вершина айсберга. Гораздо важнее его прочувствовать, прожить, если хотите. Это этический акт.

Конечно, новое время приносит новые методы, технологии, знания. Но есть что-то, что не меняется и что объединяет нас всех, – мы живём, любим, надеемся и не знаем, что нас ждёт за поворотом. Поэтому архитектура – как жизнь и как любовь. Непредсказуема.

Архитектор о своих творениях:

– Я выиграл конкурс на строительство Еврейского музея в Берлине в 1989-м, незадолго до того, как пала Берлинская стена. Через год весь сенат проголосовал против проекта – из-за его высокой стоимости. После такого мне бы самое время паковать чемодан и убираться восвояси. Но Нина (Нина Либескинд – жена, партнёр и помощник по бизнесу. – Прим. авт.) прирождённый дипломат, политика у неё в крови. Она добилась изменения решения. Тогда сенатор пригласил меня к себе – изучить проект. Посмотрев его, он подошёл ко мне очень близко и тихо спросил: «А что вы, господин Либескинд, такого построили в прошлом, что считаете, будто вам такое позволят?» Я сказал: «Господин сенатор, если вы намерены смотреть в прошлое, то у Берлина нет будущего». Он ткнул пальцем: а как, скажите на милость, попасть в ваше здание? Я ответил: «Входа как такового нет (на самом деле он подземный): вам придётся спуститься в глубины истории, продраться через них, и лишь после этого вы окажетесь в новом здании». И тогда я увидел огонёк в его глазах – он понял. Это байка, конечно, но одновременно и метафора любого заказчика. Он всегда хочет видеть дверь там, где привык. И задача архитектора – попытаться заставить его посмотреть по-другому.

– Архитекторы предлагали построить 100-этажные здания на месте разрушенных башен-близнецов в Нью-Йорке. Моя идея была принципиально иной – я не хотел возводить новые небоскрёбы там, где погибли тысячи людей. К тому же мегаструктуры для города не лучшее решение. Это непрактично, да и дорого. И потом, очень не хотелось отнимать у людей общественное пространство, которого и так катастрофически не хватает. Ведь большинство жителей в эти небоскрёбы даже никогда не заглянут, им гораздо важнее, что внизу.

Мы с родителями эмигрировали в Нью-Йорк, когда мне было 13 лет. Приплыли на корабле – до сих пор помню момент, когда впервые увидел статую Свободы и как меня, мальчишку, она поразила. Ни знания языка, ни денег, ни перспектив, ни работы – родители долгие годы трудились на фабрике. Проектируя Ground Zero, я думал о них и о 99 процентах простых ньюйоркцев, которые ежедневно ездят в метро, ходят по улицам, живут своей трудной маленькой жизнью. На теле их родного города теперь навеки зияет рана, о ней не забыть. Но жизнь продолжается, поэтому важно было создать мемориал, который, напоминая о трагедии, будет символизировать не прошлое, а будущее.