Романтик антиромантизма

Зигмунд Фрейд, чей день рождения в начале мая отмечают все его поклонники, сделал в психологии примерно то же, что Карл Маркс в социологии, – свёл высокое к низкому. Маркс – к экономическим интересам, Фрейд – к подавленной сексуальности.

Разница в том, что Маркс поклонялся разуму, а Фрейд был убеждён, что нашу мысль приводят в движение впечатления и влечения, забитые в подсознание, так что если следовать логике Фрейда, то и сам психоанализ есть не более чем суррогатное средство утолить тайные вожделения его создателя.

Нацисты, сжигавшие книги Фрейда, клеймили психоанализ как еврейскую науку. Да и сам Фрейд тоже не считал свою национальность случайным обстоятельством: «Поскольку я еврей, я всегда был свободен от множества предрассудков, которые мешают другим полностью использовать свой ум; будучи евреем, я был готов перейти в оппозицию и отказаться ладить с «компактным большинством».

Первая мировая война развела Фрейда и с Райнером Рильке, прославлявшим бога войны с горящей головнёй, и с Томасом Манном, воспевавшим войну как очищение. Фрейд же развенчивал эту кровавую романтику: «Дикие, примитивные человеческие импульсы никуда не делись и сохраняются в каждом из нас, хотя и вытеснены в область бессознательного, они лишь ждут случая снова заявить о себе». Хорошо, если бы убивать друг друга людей бросали только дикие и примитивные инстинкты – тогда бы все побоища сводились к дракам из-за самок и жратвы и были направлены исключительно на ближайших соседей. Но какой животный инстинкт мог бы разделить человечество на высшие и низшие расы, на трудящиеся и эксплуататорские классы, на истинные и ложные религии, на благородные и подлые нации – нет, мировые битвы порождаются высокими грёзами! Человек грезит и сражается за право ощущать себя великим и прекрасным, самое высокое в нас, увы, и есть самое ужасное.

Фрейд и сам выводил «еврейский менталитет» не из подавленных инстинктов: «Они действительно считают себя избранным народом Бога; они уверены, что особенно близки к Нему, и это наполняет их гордостью и уверенностью». Он и антисемитизм выводил не из низкой корысти, но из высокой зависти к богоизбранности. «Не то чтобы другим народам недоставало самоуверенности. Тогда, как и сейчас, каждый народ считал себя выше всех остальных» – но у евреев их уверенность «была укоренена в религии». А потому близость к небу позволяла сублимировать одержимость властью в одержимость поиском истины. В итоге и стремление к истине Фрейд выводил из «нарциссического расстройства».

Отдав человеческую психику на растерзание её подпочвенным силам, Фрейд стремился вместе с тем уничтожить «нарциссические» стремления человека ощущать себя чем-то отдельным и даже противостоящим природе. Чтобы привести человеческую натуру к согласию с натурой неодушевлённой, он изобрёл не наблюдаемое ни одним серьёзным натуралистом влечение к смерти, тогда как именно неприятие смерти как неизбежности, стремление забыть о собственной телесности, подчиняющей человека безжалостным законам природы, обрекающим на распад всё существующее, – именно эта невозможность примириться со смертью и создала духовную культуру, без которой человечество было бы раздавлено ужасом бытия. Борьба за сохранение этой иллюзорной защиты и порождает как самую страстную (страшную) ненависть, так и самую страстную любовь, частенько тоже страшную: в основе почти всех современных войн лежит борьба за красоту.

В связи с красотой очень интересно читать письма не такого уж юного Зигмунда к его невесте Марте. За четыре года после их помолвки небогатый доктор написал этих писем почти полторы тысячи, и притом длиннейших. «Твой нежный образ неотступно стоит передо мной. Это сладкая грёза, солнечная мечта, и я боюсь отрезвления», – таким образом, доктор Фрейд констатирует медицинский факт: мы любим собственные фантомы.

Однако впоследствии этот романтический влюблённый посвятил жизнь тому, чтобы изгнать из науки о любви все «ненаучные» красивости. Но без них любовь просто перестаёт существовать, ибо любовь – вовсе не влечение к «переоценённым» гениталиям (они слишком ординарны, чтобы их стоило переоценивать), но, напротив, она рождается из мечты о бесплотности, о свободе от материи. Недаром в те времена, когда люди не боялись высоких слов (а они-то и есть самые точные!), любовь так часто называли неземной.

Стремление прожить без иллюзий обернулось одной из самых влиятельных иллюзий ХХ века.