«Балет не должен быть стерильным»

Раста Томаса с детства называли балетным вундеркиндом – уже в 13 лет он завоевал свою первую золотую медаль на конкурсе в Варне, а в 16 обошёл самого Михаила Барышникова как самый молодой танцор, получивший первый приз Парижского международного конкурса танца (Барышников завоевал свой в 18). При этом о блестящей карьере танцовщика юноша никогда не мечтал. Он и в балет-то попал не по своей воле – отец отдал семилетнего мальчика на занятия в качестве наказания за плохое поведение. Сегодня 33-летний Раста Томас руководит собственной труппой Bad Boys of Dance, покорившей миллионы зрителей в Европе, Азии и Америке. А в перерывах успевает участвовать в звёздных фестивалях – например, в петербургском Dance Open, где танцовщик впервые вышел на сцену после долгого перерыва.

– Раста, знаю, что с Петербургом вас связывает не только фестиваль, хотя на него вы приезжаете не первый раз. Вы окончили Кировскую академию балета в Вашингтоне – её основал Олег Михайлович Виноградов, и фундаментом стала именно петербургская школа.

– Всё верно, Петербург для меня знаковый город. Впервые я оказался здесь аж 22 года назад, мне было тогда 11 лет. Меня как раз и позвал Олег Виноградов – я должен был принять участие в телевизионной передаче про молодых танцовщиков, репетиции проходили в Мариинском театре. Для меня это было как попасть в Диснейленд. Ещё помню, что стоял жуткий холод, я купил шапку-ушанку. А в сознательном возрасте приехал уже в 2001-м на стажировку по приглашению Махара Вазиева, тогда заведовавшего балетной труппой Мариинского. Я был задействован в «Лебедином озере», «Кармен». Но самым ярким впечатлением стало участие в постановке «Юноша и смерть» Ролана Пети, я танцевал партию юноши. Я обожал этот балет с тех пор, как впервые увидел его в фильме «Белые ночи» в неподражаемом исполнении Михаила Барышникова. Кстати, я тогда впервые разглядел потрясающей красоты люстру в Мариинском – ведь в начале сцены висел вниз головой. Вообще для меня самыми сильными впечатлениями от танцев в детстве были выступления Барышникова и клипы Майкла Джексона.

– Вы работали в Театре танца Гарлема, где вашим преподавателем был Артур Митчелл – первый темнокожий классический танцовщик США, любимец Джорджа Баланчина. Считаете себя последователем его традиции?

– Мне повезло – у меня были лучшие преподаватели. Но я не привязываю себя к какой-то определённой балетной школе, я просто танцовщик – в самом широком смысле этого слова. Конечно, есть огромная разница в балетной традиции, скажем, Вагановой и Баланчина. Но, на мой взгляд, она важна, только пока ты учишься, постигаешь балетную азбуку. А когда достигаешь определённого уровня мастерства, это уже не имеет значения. Настоящий артист может станцевать всё что угодно, вне зависимости от техники. Петербургская школа легендарна, но, при всём огромном уважении, она сегодня устарела. Если не создавать вообще ничего нового, искусство безнадёжно завязнет в прошлом, а это отрицает его самую суть. То же самое с балетом – он не должен быть стерильным. Современная публика капризна: сегодня она хочет «Лебединое озеро», завтра – что-то новаторское. К тому же делать классические репертуарные постановки становится всё менее выгодно. Пара-тройка неоклассических номеров приносит гораздо больше прибыли.

– Но российская публика более привержена классике, разве нет?

– И да и нет. Может быть, это потому, что весь советский период никакого авангарда на сцене люди не видели. Но здесь, в России, очень искушённый зритель. Выступать перед ним каждый раз огромный стресс и ответственность – здесь не схалтуришь. Поэтому у меня перед выходом на сцену вся кровь приливает к голове и немеют ноги (смеётся). Но это прекрасно. Такое происходит только в нескольких городах. Хотя в целом балет – такая форма искусства, которая не приемлет ничего, кроме совершенства. А вообще, чем старше я становлюсь, тем больше тяготею к современным постановкам. Думаю, неправильно противопоставлять классику и модерн. Танцовщик должен быть универсальным. Джордж Баланчин, например, считал, что сюжет вторичен, а на первом месте как раз музыка и тело танцовщика. Если танцу недостаёт оригинальности, конечно, можно и нужно подкрепить его декорациями, костюмами, музыкой, витиеватой сюжетной линией… Но гораздо сложнее держать внимание зрителей одним лишь обнажённым движением.

– Правда ли, что папа отдал вас в балет потому, что вы плохо себя вели?

– Да, папа посчитал, что я излишне дерзок с учителями. До этого я серьёзно занимался восточными единоборствами. И когда пришёл в класс, конечно, был в шоке сразу – ужасно не хотел носить колготки. Но преподаватель сказал, что у меня хорошие данные, и к тому же мальчиков было наперечёт. Это было в Саудовской Аравии – мы там жили шесть лет. Потом перебрались в Вашингтон. Папа как-то читал «Вашинтон пост», увидел заметку об открытии Кировской академии. Он отвёл меня на просмотр, не спрашивая, и я получил полную стипендию. Надо сказать, балет я тогда ненавидел.

– А полюбили когда?

– Лет в 14, когда начал понимать, что у меня действительно неплохо получается. Ну, то есть как понимать – просто мне об этом говорили учителя, меня хвалили. Потом меня позвали выступить в каком-то шоу, и для выступления тренер купил мне пару джинсов – очень модных. А ещё мне заплатили 50 долларов, на которые я купил игровую приставку. Ну и внимание девушек, конечно. Вот тогда и решил: мол, балет – это не так плохо!

– Когда вы решили создать собственную труппу?

– Наверное, когда впервые чётко осознал, что классический балет в чистом виде современному зрителю уже не так интересен. Выступая в «Метрополитен-опере» в Нью-Йорке, обратил внимание, что аудитория в большинстве своём очень возрастная. И подумал: в чём же дело? Почему мои ровесники не ходят на балет? Тогда подумал о смешении классики и современного танца. Классический балет стал основой. Это как фундамент здания – сверху можно надстроить что угодно. Мы берём элементы из джаза, брейка, хип-хопа и создаём некий фьюжн. Соединение классики и современных стилей – своеобразная игра. Вообще, я считаю, в танце всё возможно – главное, чтобы он был удовольствием.

– Вы как-то сказали, что ваши шоу – для поколения «Фейсбука» и «Инстаграма». По-моему, звучит немного обидно – получается, вы отказываете зрителю в способности воспринимать что-то более глубокое?

– Я имел в виду в первую очередь аудиторию к балету непривычную. Новичков. Тех, кто никогда не видел классических постановок. Понимаю, что для российской публики это малоактуально, – складывается ощущение, что здесь все выросли на балете. Но в Штатах, например, да и в Европе, если неискушённому зрителю показать «Спящую красавицу», он попросту уснёт. Может быть, я утрирую, но современному зрителю нужно что-то динамичное, насыщенное и, что важно, не очень длинное. Поставьте людей перед выбором: «Жизель» или цирк «Дю Солей». Большинство выберет второе, потому что проще смотреть. Люди не хотят – а часто просто не умеют – работать душой, сопереживать, чего требует балет. Видимо, балет был и остаётся в какой-то степени искусством для элиты. Я хотел бы это изменить.

– Но получается, публика воспитывает вас. А должно быть наоборот.

– Конечно, в идеале должно быть наоборот. Но, чтобы приобщить к балету новых зрителей, нужно сделать его чуть более доступным и понятным. Поэтому, чтобы приучить публику воспринимать настоящее искусство, нужно заинтересовать, не отпугнуть. Эти отношения требуют обоюдной работы, их надо выстраивать планомерно, постепенно. Нельзя же начать говорить с человеком на китайском, если он не понимает ни слова. Повторюсь, для России это неактуально, здесь очень взыскательная публика, избалованная, которая прекрасно разбирается в балете. То же самое в Лондоне, Нью-Йорке. Но есть ещё весь остальной мир. И там зрители хотят разнообразия, возможности выбирать, на что им ходить, что любить. Надо давать им такую возможность.

– У вас есть дети?

– Дочка семи лет. Интересуется танцами.

– Вы хотите, чтобы она стала танцовщицей?

– Да, надеюсь на это. Но заставлять не буду – слишком хорошо знаю, что это такое. Я ведь тоже начал в этом возрасте. Но ребёнком ты не осознаёшь, какой это жестокий мир. Это становится ясно потом. Но потом, как правило, уже поздно – ты подсел. У меня было много моментов, когда я готов был всё бросить. Мои отношения с танцами – отношения любви-ненависти. А это шоу – первое, в котором я участвую за последний год. Я год не выходил на сцену в качестве артиста – представляете? Я осознал, как скучал по сцене. И теперь готов вернуться.