«Пошто люди озверели-то?»

Главный редактор «НВ» объехал всю Псковскую область, чтобы понять, с чего все-таки начинается Родина, и не нашел что ответить потомственному крестьянину, хорошему русскому человеку

На высоком холме, неподалеку от излучины реки Великой, стоит дом Анатолия Павлова. Дом просторный, выцветшего желтого цвета, на добротном высоком фундаменте. Когда то Анатолий гордился домом. Привезли его из Латвии в 1964 году, поставили за месяц. Крепкий дом, надежный. И деревня была зажиточная – Рогово. 25 домов было в ней, в каждом доме жила семья из пяти-шести человек. Все работали в колхозе; в каждом дворе стоял или мотоцикл, или легковая машина. В хлеву у каждого хозяина была корова, а то и две, овец с десяток, поросята, куры, гуси. В садах осенью хрустели под ногами румяные яблоки, густо пахло подгнившими сливами, увядшей помидорной ботвой, гречишным медом…

На пойменных лугах летом паслись колхозные стада – одних овец 800 голов, да коров не меньше 150. По черно-белому телевизору говорили, что страна живет все лучше и лучше, и в это не трудно было поверить. Хороший тракторист в колхозе в посевную мог заработать до тысячи рублей в месяц, в то время когда в городе инженер получал 120. Осенью гуляли свадьбы, провожали всей деревней в армию сынов, встречали их тоже всей деревней, как героев. Пили, конечно. Молодые дрались в клубе жестоко. Но парторг на собраниях говорил, что это временное явление, что это пережитки капитализма, тяжелое наследие царских времен. Что при коммунизме пить будут культурно, в меру, а драться перестанут вовсе, потому что все будет общее, стало быть, и драться не из-за чего. Все по науке. Не придерешься. Не то чтобы Анатолий верил в коммунизм, но серьезные, умные люди в телевизоре верили, и это как-то согревало душу, внушало оптимизм.

Работал Анатолий в колхозе от зари и до зари, как учил отец и деды. Не только за хорошие деньги. Просто по-другому стыдно было бы. Один раз, в начале 1970-х годов, привезли Анатолия в город Ленинград и на сцене в большом, светлом зале, где сидели уважаемые люди, вручили медаль. За ударный труд. Люди в зале аплодировали, улыбались ему. Было хорошо, радостно. Опять говорили про коммунизм, Анатолия в буфете хвалили, жали руки. В этот миг он почти уверовал, что коммунизм, пожалуй, будет. Даже вспотел в своей белой нейлоновой рубахе от волнения. Потом какой-то молодой репортер спрашивал его про нелегкую жизнь, настойчиво интересовался, не совершил ли Анатолий случайно какой-нибудь подвиг? А какой подвиг, если в Великую Отечественную ему всего 12 лет было? Нечего рассказывать. Ну, перевозил по ночам через реку на своей лодке пленных красноармейцев, которые бежали из лагеря. Было дело. Лагерь для военнопленных размещался неподалеку от деревни Рогово. Там же находился и аэродром. Пленные бежали часто, к партизанам, за реку. 12-летний Толя много раз их переправлял на лодке к лесу. Немцы шарили по реке мощными авиационными прожекторами с ближайшего холма, несколько раз задерживали щуплого паренька у берега: «Кто такой? Зачем? Откуда?» А у него в лодке всегда рыбешка свежая валяется, удочки… «Рыбку, мол, ловлю, паны, кушать хочется. Отпустите, будьте ласковы, сирота я». Обходилось, слава Богу. Ни разу не поймали. Если бы поймали, могли и повесить, конечно. Вот тогда, наверное, и был бы подвиг, а так – одни воспоминания…

Детей вырастил дядя Толя с женой Аленой двоих. Сын стал механизатором в колхозе, ударником, служил в ВДВ, в Псковской дивизии; дочь окончила педагогический институт во Пскове, учительствовала в сельской школе.

Как-то не задумывался Анатолий о смысле жизни никогда. Во-первых, некогда, работы всегда было невпроворот, а во-вторых, имелись на то в государстве обученные люди, они про смысл знали все и хоть толковали его иногда непонятно, но в целом уверенность в завтрашнем дне была. Некая перспектива прослеживалась. Очень нравились Анатолию фильмы про деревню. Про мудрых председателей колхозов, про образованных агрономов, про мужественных и принципиальных парторгов. В их колхозе таких не было, и поэтому отрадно было видеть, что где-то они все-таки есть, спасают страну.

А потом пришла перестройка. Зачем она была нужна – дядя Толя не знал, но опять же верил, что если самый главный коммунист в стране говорит, что нужна, то, значит, и впрямь нужна. Тем более что недостатков вокруг и правда накопилось много: на реке безобразничали с сетями браконьеры, кладовщики на складах занимались приписками, механизаторы пили на работе. Каждый норовил урвать что-нибудь в свой дом. Даже старики стали хуже работать, а молодые так и вовсе старались разбежаться по городам за сладкой жизнью. Молодые вообще с ума посходили. Заговорили, что все не так. Что коммунизма не будет. Что колхозы не нужны. Что партия не нужна. И армия не нужна. И работают в сельском хозяйстве только дураки, а умные создают кооперативы. Мол, купил ларек, а еще лучше магазин – и кури бамбук на диване. Чудные наступили времена, тревожные.

По цветному телевизору «Радуга» фильмы про деревню показывать перестали, зато стали показывать каждый вечер сериалы про заморские фазенды. Про богатых людей и красивую жизнь. Новые, непонятные, бесстыжие слова появились, как чертополох. И по радио. И в газетах. И по телевизору. «Секс», «совок», «бизнес», «ваучер»… Сразу и не запомнишь. Девки стыд потеряли, на шоссе собой торгуют, парни городские в бандиты подались. Колхозы развалились, автобусы перестали ходить по расписанию. Магазин закрылся. Дорога к шоссе стала непролазной. Власть как сквозь землю провалилась! Что случилось – так и не понял никто в деревне. Словно морок какой-то навалился на страну. Ждали чего угодно. Ходили слухи, что Горбачев скоро женится на английской Маргарет Тэтчер. Что рубля теперь не будет, а будут доллары из Америки и что климат будет такой особенный, что не картошку и огурцы, а бананы на Псковщине будут выращивать. Чудные машины приезжали из города, таких и не видывал никто – как в заграничных фильмах. Вылезали из этих машин серьезные мужчины, лысые, в черных очках, смотрели на раскинувшиеся поля, как на свои собственные, что-то подсчитывали, прикидывали… Рассказывали, что за рекой появился чудной фермер из Ленинграда. Волосы до плеч, босой, в толстых очках и с книжками… Обвел руками бывшие колхозные поля, молвил значительно: «Эх, земли-то сколько пропадает! Здесь я пшеницу кину, а вот тут – ячмень». Да и пропал. В натуральном то есть смысле: запил. Колхозная техника тоже пропала, куда – неизвестно. Вместе с председателем. Говорят, в Белоруссию укатили, но кто ж проверит? Люди тоже пропали. Кто-то удавился на почве белой горячки, кто-то удрал куда глаза глядят…

Несколько лет назад вызвали дядю Толю в район, велели подписать мудреную бумагу: отныне становился он собственником аж 8 гектаров земли, да дочери его Елене столько же начислили. И того 16 га! Правда, где та земля находится, никто ему не сказал, и никто не знает об этом и поныне. Ее теперь, землицы-то непаханой, навалом – вся поросла бурьяном, да борщевиком, будь он неладен, да кустами. От деревни Рогово остался один Толин дом. А вокруг все начисто вымерло. За рекой, где когда-то был колхоз-миллионер, нет уже деревень Хмелево, Афонихино, Приезжево, Сачково; исчезли соседи – деревня Кузмино, Юршино, Махново… На десятки километров раскинулись одичавшие поля и перелески… Медведи появились там, где их никто никогда не видел, даже после войны. Зимой, когда снег заметает большак, ведущий к шоссе, остается Анатолию только надеяться, что не прихватит сердце – машине к дому все равно не проехать. Несколько лет назад волки задрали у Анатолия прямо среди бела дня последнюю овцу; прошлым летом лиса унесла за неделю пять кур. Теперь в хозяйстве у него остался только старый пес Дик да кот с кошкой. Слава Богу, сын и дочь помогают да пенсию в последние годы прибавили.

А по телевизору теперь опять новые слова появились, «модернизация» например. Или вот, скажем, совсем мудреное – «нанотехнологии». Говорят, что если будет эта самая «нанотехнология» в России, то и заживем как надо. Умные люди, им видней.

 – Это как, к примеру, модернизация – что-то вроде перестройки? – с тревогой спрашивает меня дядя Толя.

 Мы сидим с ним на крыльце. Перед нами расстилается поле, заросшее кустами ракиты, между кустами кормятся сонные аисты. Намозоленная до глянцевого блеска тропинка вьется между жиденькими копенками сухого сена. В жарком воздухе висит медный пчелиный звон.

 – Что-то вроде того, – отвечаю.

– И что же теперь будет?

– Не знаю.

Мне почему-то стыдно. Ведь в глазах дяди Толи я тоже из умных, которые заварили всю кашу и теперь должны знать, чем все закончится.

 – Наладится как-то, – неуверенно говорю я, – не впервой. Фермеры у вас есть в округе успешные?

 – Фермеры есть, – соглашается Анатолий Иванович, – в прошлом месяце вот рощицу под Елагиным вырубили подчистую. Хорошая была рощица, на берегу реки стояла, всю вывезли на тракторах, дорогу начисто разбили, паразиты… Говорят, купил эту рощицу кто-то из района…

 – Ну, это… не то это. Ничего. Наладим. После войны вон и то поднялись.

– Да тогда же люди другие были, – убежденно возражает дед. – Мы с отцом с поля не вылезали, избы отродясь никто не запирал на замок, воров не было, а сейчас? Пошто люди озверели-то?

Что мне было ему ответить?..

 

 

 

 

Михаил Иванов, главный редактор «НВ»